Вячеслав Недошивин - Литературная Москва. Дома и судьбы, события и тайны

И только позже, в конце XIX в., здесь купцом Н. А. Найденовым было построено нынешнее здание, в котором и поселился купец-галантерейщик Михаил Ремизов, его жена Мария Найденова (сестра Н. А. Найденова) и их двухлетний тогда сын Алеша.

«Я родился в купальскую ночь, — напишет он потом, — и вошел в мир из „демонской кипи“ под хмельной хоровод… Природа моего существа — купальская: огонь и кровь. Веселость духа — мои крылья, а кровь — виновности… Вся моя жизнь прошла не по-людски. Под знаком „гони и не пущай“. Почему все двери захлопываются передо мной?..»

Он хотел стать ученым. «Я не мог сказать себе, на чем остановлюсь: на птицах ли по Мензбиру, или на физиологии растений по Тимирязеву… или мне по Столетову заняться физикой, или физиологией по Сеченову?» Хотел стать музыкантом — дирижер прогнал из любительского оркестра. Актером — удалили со сцены за то, что свалил декорацию и «прищемил какую-то пигалицу». Художником — выгнали из Строгановского училища. Осталось писательство, но и тут сказал: «Ничего мне не давалось легко. Каждая книга вызывала болезнь… Мой путь в литературу через боль». О боли говорил часто: «Я с первых дней почувствовал счастье жить на земле. И столько тягчайшей, тупой боли в этом счастье…»

«Маленький, тщедушный, заросший, неуклюжий, суетливый, — вспомнит потом его один поэт, — он со своими сверлящими глазками, остреньким подбородком, маленькими руками и ножками походил на ежа…» Он и был со своими вечно всклокоченными волосами больше всего похож на ежа — и погладить вроде бы можно, и — уколоться. И причина, конечно, бедность, ибо рано умер отец и мать с малолетними детьми осталась «нищей вдовой». Будущей жене Бориса Зайцева, писателя, купеческой дочери Вере Орешниковой, выросшей почти в соседнем доме, родители запрещали водиться с ним. «Моей жены, — вспомнит Зайцев, — он как будто бы и стеснялся: слишком знала она его раннюю, с детства, придавленность и обиженность. Да и позже все давалось ему нелегко в жизни, мы с женой рядом с ним казались баловнями, белоручками…»

«Фамилию мою Ремизов надо произносить с ударением на Е, а не на И, — укажет потом потомкам писатель: — Ремизов происходит не от глагола remettre (remis, откладывать), а от колядной птицы ремеза, о которой в колядках (древних святочных песнях) сложены стихи…» В этом утверждении, если хотите, и сложится в будущем все его творчество: фантазийное, игривое, русско-сказочное, в чем-то мистическое, а в чем-то и загадочное. Иванов-Разумник, публицист и прозаик, с которым они будут выпускать потом в Петербурге журнал «Вопросы жизни», скажет о нем и его детстве: «Сколько надо иметь за спиной Замоскворечья, о, сколько пудов кислой капусты надо съесть, чтобы понять Ремизова, чтобы ощутить самую суть его красочек…» А Ариадна Тыркова-Вильямс добавит: «Сказочник и выдумщик, бродил, как колдун, повелитель гадов и бесов. Он и прическу себе устроил с двумя вихрами, похожими на рожки. Не то козел, не то кто-нибудь похуже…»

Здесь, в этом чудом сохранившемся доме, Ремизова, после коммерческого училища, выпрут из университета за участие в студенческой демонстрации и отправят в ссылку. Счастливый поворот. Ведь там, в ссылке, он навсегда подружится — с ума сойти! — с Мейерхольдом в Пензе и в Вологодской губернии потом — со ссыльными Бердяевым, Луначарским, Богдановым, террористом Савинковым, философом Василием Розановым, будущим литературоведом Павлом Щеголевым, с тем же Ивановым-Разумником, со всеми, ставшими впоследствии прототипами его романа «Иверень». И там же в ссылке, в Сольвычегодске, найдет себе жену, эсерку, арестованную, как и он, за участие в демонстрациях, Серафиму Довгелло. Она была палеонтологом, а специальностью ее были старинные грамоты. «Высокая, полная, белотелая и белолицая, с пышными белокурыми волосами и широкими голубыми глазами, она плыла через сутолоку и толкотню литературного Петербурга, точно боярыня допетровской Руси, — напишет о ней та же Тыркова-Вильямс. — Она была из старинного литовского рода, родственного Ягеллонам. У них в Черниговской губернии был замок. Настоящий замок, старинный, с высокими каменными стенами, с башнями… Когда Серафима Павловна… привезла его в родовой замок, вся семья сразу шарахнулась от такого зятя. Маленький, почти горбатый, ни на кого не похож, университета не кончил, состояния никакого, пишет сказки. И притом из купцов…» Ну куда с таким, куда?! Разве что — в долгую жизнь, как у них и сложится.

Он мог бы хорошо зарабатывать, пишут, — если бы писал в газетах фельетоны, короткие рассказы, статьи, а не сказочки, как «Посолонь». Но Ремизов, весь в долгу, без гроша, сидел, закутавшись в платок, за своим письменным столом и не спеша выводил своим полууставом одну строку за другой… Зато никто не мог считать его «своим» — ни Мережковский, ни Вячеслав Иванов, ни Федор Сологуб, ни вся парижская эмиграция потом. А вот к нему, «к его оценкам, справедливым и честным», прислушивались все. Кстати, был, как бы помягче сказать, поклонником сплетен. Владимир Пяст, поэт, скажет: «Он открыл мне секрет: „Сплетня, — говорил, — очень нехорошая вещь — вообще, в жизни, в обществе; но литература только и живет, что сплетнями, от сплетен и благодаря сплетням“. И любил распространять слухи…»

Но не сплетней стал слух об исчезновении Ремизова в Петрограде в августе 1921 г. Говорили, что бежал ночью, что нелегально перешел границу. Федин добавлял, что бежал будто бы с ладанкой на груди, где была «горсть родной земли», Зощенко не верил: «бегство такого человека… было бы противоестественно, как переселение рыбы на жительство в горы», а Ахматова обмолвилась, что в доме его была чуть ли не чекистская засада. На деле все было прозаичней. Его, когда-то ссыльного революционера, советская власть («Русь взвихренная», как назовет свою автобиографическую книгу) гнобила как могла, он даже в тюрьме ЧК на Гороховой посидел, а про обыски его и не говорю. Но выехал в Берлин легально, при содействии Луначарского. Подал прошение и еще 8 июня получил удостоверение: «Настоящим удостоверяю, что Народный Комиссар по просвещению находит вполне целесообразным дать разрешение писателю Алексею Ремизову временно выехать из России для поправки здоровья и приведения в порядок своих литературных дел…»

В Париже найдет то же, что и в России: круглую бедность и болезни. Но нам оставит тома своих сочинений, сотни рисунков, каллиграфических грамот и… чертей и чертенят, которых собирал и развешивал в своей эмигрантской лачуге всю жизнь.

Кстати, в Москве я знаю еще один адрес, где Ремизов родился ( Мал. Толмачевский пер., 8/11), но там, в скоплении строений, отыскать в точности его мне так и не удалось. Впрочем, для писателя-мистификатора это, как говорится — самое то…