Вячеслав Недошивин - Литературная Москва. Дома и судьбы, события и тайны

118. Златоустинский Бол. пер., 4(н. с.), — Ж. — с 1785 до 1812 г. (с переездами в Петербург и возвращениями), в собственном трехэтажном особняке — поэт и переводчик, полковник в отставке, тайный советник и сенатор, статс-секретарь Павла I — Юрий Александрович Нелединский-Мелецкий(дед публициста и философа Ю. Ф. Самарина) и его жена, фрейлина, княжна Екатерина Николаевна Хованская. Здесь, например, им была написана песня «Выйду ль я на реченьку» и многие другие лирические стихи. Б. — поэты М. М. Херасков, И. И. Дмитриев, Д. И. Хвостов, А. Ф. Мерзляков, Н. М. Карамзин, В. А. Жуковский, А. И. Вяземский (отец поэта), Д. В. Давыдов, сенатор П. В. Мятлев (отец поэта), библиофил Д. П. Бутурлин и многие другие.

«Парфён Рогожин»

Иллюстрация к роману Ф. М. Достоевского «Идиот» (1971)

В. Н. Горяев

Позднее, в 1820-х гг., в этом доме жила поэтесса, прозаик и переводчица Каролина Карловна Яниш(в дальнейшем, в замуж. Павлова), которую в 1825 г. навещал здесь Адам Мицкевич, высланный из Польши. Здесь он сватался к поэтессе, но получил отказ ее родителей, посчитавших поэта «неблагонадежным». Отсюда, выйдя замуж, Каролина Яниш переедет в свой последний московский дом (см. Рождественский бул., 14), где проживет более 20 лет.

Наконец, дом, построенный на этом месте (с. п.), стал прообразом дома из романа «Идиот» Достоевского, в котором Парфен Рогожин убил Настасью Филипповну. Здесь в 1867 г. реально произошло похожее преступление (за которым следил по газетам Достоевский), когда купец Мазурин зарезал бритвой ювелира Илью Калмыкова, тело накрыл «американской клеенкой» (как и Рогожин в романе) и, как и в романе, поставил рядом «четыре стклянки ждановской жидкости», которая уничтожала «запах тлена».

119. Златоустинский Бол. пер., 5(с.), — ведомственный жилой дом НКВД (1935 г., арх. Л. З. Чериковер, Н. И. Арбузников и Л. Я. Лангман).

Страшноватый, прямо скажу, для русской литературы дом. Если «рогожинский дом» связан с убийством одного человека, то этот дом, что, словно прячась, стоит и ныне в глубине переулка, связан с массовыми убийствами уже новой — советской эпохи.

Генсек Союза писателей СССР Александр Фадеев

Нет-нет, из окон этого дома в 30-е гг. частенько могли слышать песни. Особенно лихую народную: «Ой, при лужку, при лужке, при широком поле, при знакомом табуне конь гулял на воле…» Запевал ее здесь, любимую, Александр Фадеев, живший в этом доме с 1935 по 1941 г. А подпевала ему хмельная компания друзей-писателей Луговского, Павленко, свояка Либединского (оба были женаты на сестрах), Кирпотина, Катаняна и — некоторых чекистов, Агранова, Погребинского и «своего в доску» «Христофорыча» — Николая Шиварова, следователя секретно-политического отдела ОГПУ-НКВД.

Этот последний, пишут, был так силен, что «раскалывал грецкий орех, зажав его между средним и указательным пальцами». А уж как «раскалывал» врагов народа — отдельная песня. Ныне известно: в 20-х составлял «досье» на Горького и Булгакова, в 1934-м вел «дела» поэта Клюева, прозаика Нарбута (оба расстреляны), давал заключение на творчество Андрея Платонова, допрашивал Мандельштама и — скольких еще.

Особенно взахлеб дружили четверо: Фадеев, Луговской, Павленко и Шиваров. Пели, пили, «ходили по бабам». Сохранилось письмо Фадеева к Луговскому о грядущих попойках: «Деньги надо добывать чудовищной халтурой, а также не останавливаться перед подтасовыванием карт в игре, перед игрой в рулетку, даже красть у несимпатичных знакомых, идти в коты к Гельцер, Гризодобудовой и Анне Караваевой, вытягивая у них все… на пиво и колбасу… Считаю поэтому справедливым наскрести однажды вдвоем три тысячи (ух!), собрать симпатичную компанию и просадить эти 3000 (уф!) на речном вокзале в Химках…»

Впрочем, Фадеев здесь уже и крупный функционер «от литературы». Секретарь Союза писателей, а с 1939-го, как член ЦК ВКП(б), и генеральный секретарь. Стоит на Мавзолее со Сталиным, принимая парад, тогда же, вместе с Павленко, спорит, кого и каким орденом наградить из писателей (в 1939-м Сталин чохом наградил 172 литератора). Пишут, что лично предложили вождю «исключить из списка Бабеля, Пастернака, Эренбурга и Олешу», про Платонова, Ахматову, того же Клюева я и не говорю. Но себя не «забыли», оба получили по ордену Ленина. И здесь с 1936-го, после Парижа, где и познакомились, появляется знаменитая уже актриса Ангелина Степанова, ставшая позже официальной женой генсека и родившая ему сына Михаила.

Короче, «жизнь удалась»! Он даже где-то бросил в ответ на вопрос: «Да, я хочу заменить Горького и не вижу в этом ничего такого…» Но, возможно, здесь он, будущий главный редактор «Литературной газеты» (1942–1944), лауреат Сталинской премии (1946), понимая уже все про свое творчество, признается в одном из писем все тому же Павленко: «Мы не мастера, а полезные писатели. Утешимся, Петя, что мы писатели „полезные“». В 1945-м, решив в первый раз свести счеты с жизнью (да-да, так было!), написал в предсмертной записке: «Мне надоело жить Дон Кихотом». Каково! А после смерти Сталина, не заменив Горького, скажет на одном из собраний, что был просто «регулировщиком». Регулировщиком «от литературы».

Здесь, в этом доме, он, наверное, мучился и шептался с женой, что опять, как «начальник над писателями», поставил на очередном ордере наркома Ежова свою подпись — «С арестом согласен. Фадеев». Верил Сталину, что Михаил Кольцов агент двух разведок, что Мейерхольд иностранный резидент. И предавал даже ближайших. Когда арестовали Шиварова, его большого друга, то к Фадееву прибежала Галя Катанян, жена другого друга его: «Саша, Николай арестован». — «Ну и что же? — спросил он. — Какое мне дело?.. Даром, без вины, у нас не сажают». Она в первый раз видела, «как отрекаются от друга». «Откуда мы знаем, — кричал Фадеев, — с кем он путался?.. Черт с ним, с этим бабником…» Лицо его, пишет Галя, делается жестоким, ледяные, светлые глаза смотрят в упор. «Он перегибается ко мне через стол и отчетливо говорит: „Не советую тебе вспоминать о нем“» Пастернак позже, в эвакуации скажет: «Фадеев лично ко мне хорошо относится, но, если ему велят меня четвертовать, он добросовестно это выполнит и бодро об этом отрапортует, хотя и потом, когда снова напьется, будет говорить, что ему меня жаль и что я был очень хорошим человеком…» А Казакевич запишет в дневнике: «Он весь изолгался, и если некогда он был чем-то, то теперь он давно перестал быть этим… этот человек уже — ничто…»