Вячеслав Недошивин - Литературная Москва. Дома и судьбы, события и тайны

Страшный дом. Ведь здесь же, с 1935 по 1937-й, жил драматург и прозаик Александр Афиногенов, редактор журнала «Театр и драматургия», автор снятой вдруг пьесы «Страх» (1931) и лично запрещенной Сталиным драмы «Ложь» (1933). Здесь его исключили «за ошибки» и «знакомство с Ягодой» сначала из партии, а затем и из Союза писателей, где он был членом правления. «Вчера на заседании партгруппы, — пишет он в дневнике 20 мая 1937 г., — я выслушивал хлесткие унизительные слова. Фадеев с каменным лицом обзывал меня пошляком и мещанином и никудышным художником. Он говорил как непререкаемый авторитет, и непонятно было, откуда у него бралась совесть говорить все это?? Разве от сознания, что у самого все далеко не чисто… Печально…»

И особенно страшно это почти безликое здание тем, что здесь, в ведомственном доме НКВД, жил с 1935 г., наряду с другими чекистами, главный палач террора 30−40-х гг., будущий генерал-майор, комендант НКВД — НКГБ — МГБ СССР Василий Блохин, лично казнивший порой до 100 человек в день. Счет его персональных жертв, говорят, перевалил аж за 10 тысяч, включая Мейерхольда, Кольцова и Бабеля. Да, в одной из квартир здесь «первый писатель страны» ставил резолюции «С арестом согласен», а в другой жил «первый палач СССР», ставящий жертв к стенке. Блохина в 1954-м лишат звания и наград, и он здесь же застрелился. А Фадеев пустит в себя пулю в 1956-м.

120. Златоустинский Бол. пер., 6/6(с.) — «Большая Сибирская гостиница» Н. Д. Стахеева (1900, арх. М. Ф. Бугровский), в 1920-е гг. — Центральный дом специалистов сельского хозяйства, штаб-квартира общества «Долой неграмотность», позднее, в 1930-х гг. — Народный комиссариат земледелия, а также редакция журнала «Наука и жизнь».

Здесь в 1926−1927 гг., где-то на 4-м этаже, жил воронежский поэт, прозаик, драматург, киносценарист и публицист Андрей Платонович Платонов(наст. фамилия Климентов). Этот дом стал первым московским адресом гениального писателя.

«Мастер прозы» — писатель Андрей Платонов

Помощник машиниста, как и отец его, «чоновец» в Гражданскую, электротехник, исключенный из компартии, потом инженер-мелиоратор и уже автор рассказов в воронежских изданиях, здесь он продолжил печататься под псевдонимами: Вогулов, Ф. Человеков, А. Фирсов. Здесь были напечатаны «Эфирный тракт» и «Епифанские шлюзы» (1927), а «для души» писались здесь и повесть «Котлован», и роман «Чевенгур». И сюда, в том же 26-м, он перевозит красавицу и гражданскую жену (официально распишутся только в 1943-м), Марию Александровну Кашинцевуи сына Платона.

Письма к ней писал необыкновенные. Писал, что плакал от стихов Пушкина: «Мне стало как-то все чужим, далеким и ненужным. Только ты живешь во мне — как причина моей тоски, как живое мучение и недостижимое утешение». А однажды, как раз в 1927-м, описал ей нечто вроде чуда: «Проснувшись ночью (у меня была неудобная жесткая кровать), я увидел за столом, у печки, где обычно сижу я, самого себя. Это не ужас, Маша, а нечто более серьезное. Лежа в постели, я увидел, как за столом сидел тоже я и, полуулыбаясь, быстро писал. Причем то я, которое писало, ни разу не подняло головы, и я не увидел у него своих глаз. Тогда я хотел вскочить или крикнуть, но ничего во мне не послушалось. Я перевел глаза в окно, но увидел там обычное смутное ночное небо. Глянув на прежнее место, себя я там не заметил. До сих пор не могу отделаться от этого видения, и жуткое предчувствие не оставляет меня. Есть много поразительного на свете. Но это — больше всякого чуда…»

Потом именно он изобретет выражение «бред жизни», которое критик Ольга Кучкина назовет «золотой формулой мира и антимира». Но для него это станет не «формулой» — жизнью: «нет комнаты, нет денег, нет одежды…» Его выселят отсюда, и они уедут сперва в Ленинград, а потом будут скитаться по комнатам и в Москве ( Щукинская ул., 13 и 15, в 1930-м — Авиационная ул., 40,и — угол у Бориса Пильняка — Правды ул., 1а). Вот тогда он и напишет и рассказ «Усомнившийся Макар», и роковую для себя вещь о коллективизации «Впрок» (1931).

«К сведению редакции „Красная новь“, — такая бумага легла тогда на стол Фадееву, редактору журнала. — Рассказ агента наших классовых врагов, написанный с целью развенчания колхозного движения и опубликованный головотяпами-коммунистами с целью продемонстрировать свою непревзойденную слепоту. И. Сталин. Р. S. Надо бы наказать и автора и головотяпов так, чтобы наказание пошло им „впрок“».

К письму прилагался журнал, испещренный заметками вождя в адрес писателя: «Мерзавец!», «Подлец», «Контрреволюционный пошляк!», «Болван!», «Подлец», «Балаганщик». «Это не русский, а какой-то тарабарский язык…» Фадееву удалось отвертеться, сослался на предыдущего редактора, которого он заменил в журнале. Но по одной из версий (В. Каверина), как раз Фадеев, прочитав повесть Платонова, «подчеркнул те места, которые необходимо было, как он полагал, выкинуть по политическим причинам. Верстку он почему-то не просмотрел, и подчеркнутые им строки в типографии набрали жирным шрифтом. В таком-то виде номер попал на глаза Сталину, который оценил повесть одним словом: „Сволочь“. Двойная жизнь Платонова, мученическая и тем не менее обогатившая нашу литературу, началась в эту минуту…» А Фадеев, к слову, тогда же напечатал статью в «Правде», где разгромил им же напечатанную повесть, в которой призвал (кого?) «зорче смотреть за маневрами классового врага». Воронский запишет в дневнике: «Он-то и не оказался зорким. Это омерзительно, — он хочет нажиться даже на своем собственном позоре…»

С этого дня Платонова перестанут печатать, в его жизни будет глухое молчание Горького на его письма, потом обыски в его домах, потом арест, заключение его сына и смерть парня от приобретенного в лагере туберкулеза. В «Справке НКВД» после обыска, после слов «живет бедно», «не печатается и никаких гонораров не получает», сквозь зубы признавалось: «Непрочные и не очень дружеские отношения поддерживает с небольшим кругом писателей. Тем не менее среди писателей популярен и очень высоко оценивается как мастер. Леонид Леонов и Борис Пильняк охотно ставят его наравне с собой, а Вс. Иванов даже объявляет его лучшим современным мастером прозы…»

Да, он опять, как в том вещем сне, видел в доме своем не единомышленников, а одинокого себя, склоненного над очередной рукописью. С гостями, наученный опытом, молчал. И хотя в очередном отчете сексота НКВД приводились его слова: «Меня не печатают. И, вероятно, не будут печатать. Они, вожди, ко мне относятся так же, как я к ним… Вождем можно всегда стать, отпусти себе грузинские усы и говори речи. А славу люди создадут… Я думаю, что хорошим писателем труднее быть, нежели наркомом. У меня установилась точка зрения, что к этим людям мне нечего идти и нечего просить. Это все луначарские, обжившиеся пустотой жизни…», когда двое из его редких друзей, писатели Новиков и Кауричев, 1 декабря 39-го г., захватив с собой водки, подняли тост: «За погибель Сталина!», то некий секретный агент, по кличке Богунец, донесет: «Платонов крикнул: „Это что, провокация? Убирайтесь к черту, и немедленно!“ Кауричев ответил: „Ты трус. Все честные люди так думают, и ты не можешь иначе думать…“» Но этот крик спас Платонова, ибо и Новикова, и Кауричева именно за эти слова в 1941 г. и расстреляют.