Дирк Уффельманн - Дискурсы Владимира Сорокина

Если повествователь у Сорокина исчезает в третьей части, то сам автор, отстучавший на машинке тридцать семь страниц новостей из «Правды» и заставивший изрядно попотеть своих переводчиков392, нигде в романе не выражает никаких симпатий: он с одинаковым интересом относится к диссидентскому нарративу, социалистическому реализму и сообщениям из «Правды». Даже называя в первой и второй частях самых разных известных личностей, от Сталина до своего коллеги по московскому андеграунду, художника Оскара Рабина, ведущего представителя «лианозовцев», Сорокин делает это без малейшего намека на какие-либо оценки и личные предпочтения; все эти имена — не более чем приметы (анти)советских дискурсов того времени. Безоценочная манера письма Сорокина «ставит под вопрос идеологическую функцию, приписываемую русской литературе, в особенности убеждение, что коллективная идея должна преобладать над индивидуальной борьбой за существование»393. В результате «возникает ощущение ложного тождества, равенства по модулю тезы и антитезы»394. Так как к концу первой части «Тридцатой любви Марины» «диссидентская литература умирает»395, роман знаменует «конец эстетики ответственности», или «этопоэтики»396.

Трехчастная структура, аналогичная композиции «Тридцатой любви Марины», прослеживается и в других текстах Сорокина. К схожему приему постепенной утраты контроля писатель уже прибегал в «Письмах к Мартину Алексеичу» из пятой части «Нормы» и вновь вернется в «Романе» (см. пятую главу), но в таких объемных текстах процесс утраты контроля происходит по нарастающей. В отличие от них, между многими рассказами Сорокина можно провести параллели на основании их двухчастной, «биполярной» структуры397. Принцип их построения заключается в обманчивой имитации некой стилистики, внезапно разрушаемой неожиданным поворотом398, «разрывом шаблона»399, за которым следует «сюжетный взрыв»400 в виде «потока нечленораздельной речи» или сцены насилия401. Многие исследователи видели в этой стратегии уникальный прием сюжетосложения, характерный для стилистики Сорокина402, причем единодушие литературоведов в этом отношении уже отмечали Марк Липовецкий403 и Ирина Скоропанова404. Рассказам, которые приводит в качестве примеров Липовецкий, тоже свойственна двухчастная структура, как в случае со «Свободным уроком»405, где строгие наставления в духе социализма заканчиваются совращением школьника406. Однако было бы упрощением обобщать и видеть в этом приеме лишь резкий поворот, «раскалывающий» текст надвое, — достаточно посмотреть уже на некоторые из ранних рассказов. Так, «Возвращение», рассказ о влюбленных, написанный в пуританской стилистике соцреализма, испещрен матом, рассыпанным даже по чинным семейным разговорам и появляющимся не только в финале407. Фабулы романов «Сердца четырех», «Месяц в Дахау» и «Лед» тоже изобилуют сценами жестокости без какого-либо конкретного переломного момента, пусть даже жестокость в них можно истолковать и как реализацию непристойных метафор408.

Четвертое крупное прозаическое произведение Сорокина, на котором я остановлюсь подробно, — «Роман»: жанровая характеристика здесь заменяет название, а не просто вынесена в подзаголовок, как в более поздних изданиях «Тридцатой любви Марины» или как в «Очереди», которую «романом» можно назвать весьма условно. «Роман» был написан в 1985-1989 годах и издан в

России в 1994 году тиражом две тысячи экземпляров. Иными словами, «инкубационный период», на протяжении которого текст оставался неопубликованным или ходил в самиздате, у «Романа» оказался короче, чем у ранее рассмотренных книг.

Причина все большей доступности текстов Сорокина для русского читателя — в перестройке, начавшейся в марте 1985 года. Только что избранный на пост генерального секретаря ЦК КПСС Михаил Горбачев задумывал реформу, нацеленную на спасение советской системы, неизбежный крах которой советские экономисты предсказали еще в начале 1980-х годов, но она привела к яркому прорыву во внешней политике: впечатляющим договорам о ядерном разоружении, подписанным Горбачевым и американскими президентами — Рональдом Рейганом в 1987 году и Джорджем Бушем-старшим в 1991-м. С 1987 года гласность начала ощущаться во внутренней культурной политике409. После того как Горбачев обратился к журналистам с речью о заполнении «белых пятен» советской истории, многие написанные в XX веке и десятилетиями запрещенные произведения — как (анти)советских классиков, в том числе Анны Ахматовой, Михаила Булгакова, Василия Гроссмана, Андрея Платонова, так и писателей-эмигрантов, включая Владимира Набокова и Александра Солженицына, и многих других, в конце 1980-х наконец-то стали официально доступны советскому читателю410.

В отличие от классики неподцензурной русской литературы, произведения Сорокина, написанные в конце 1970-х и в 1980-е годы, не так долго ждали своего читателя. Его первая официальная публикация — после незамысловатого текста в журнале «За кадры нефтяников» — вышла на периферии, в рижском журнале «Родник», в ноябре 1989 года напечатавшем рассказ Сорокина «Открытие сезона»411. До распада Советского Союза 26 декабря 1991 года еще несколько произведений вышли уже в более заметных изданиях: пьеса «Пельмени» — в «Искусстве кино» в 1990 году412, а в 1991 году были напечатаны отрывок из тамиздатовской публикации «Очереди» в журнале «Огонек»413, фрагмент из будущей «Нормы» в «Волге», один из рассказов в журнале «Стрелец»414, пьеса «Доверие» в «Альманахе ЛИА Р. Элинина»415. Большие тиражи «Огонька» и советских «толстых» журналов обеспечили Сорокину внимание более широкой аудитории. Внимание к андеграунду привлекли также альманах «Вестник новой литературы»416 и сборник «Видимость нас», где вышли еще два рассказа Сорокина417.

Только после распада СССР в России солидным тиражом двадцать пять тысяч экземпляров впервые вышел отдельной небольшой (128 страниц) книгой «Сборник рассказов» Сорокина418. Известности Сорокина широкой публике способствовало и попадание сборника в шорт-лист «Русского Букера». Это в конце концов послужило толчком к публикации в России в 1994 и 1995 годах более крупных произведений Сорокина: «Нормы» (256 страниц)419, «Романа» (398 страниц)420 и «Тридцатой любви Марины» (285 страниц)421.

Запоздалое появление текстов Сорокина на российском книжном рынке привело к весьма специфическому их восприятию в постсоветской России. «Сборник рассказов», «Роман», «Сердца четырех» и «Норма» вызвали особое возмущение у некоторых критиков, в том числе у Владимира Бондаренко, назвавшего творчество Сорокина «фекальной прозой»422. Помимо нарушения Сорокиным литературных табу и условностей, часть рецензентов увидела в его стиле попытку угодить «западным славистам». Этот своеобразный реимпорт «из Германии» при содействии эмигрантов «из американского далека»423 спровоцировал первую волну отрицательных откликов на произведения Сорокина как «чуждого» писателя424. Позже в России появились и более благожелательные рецензии, но отдельные яростные критики, например Андрей Немзер, продолжали громить едва ли не каждую новую книгу Сорокина425.