Дирк Уффельманн - Дискурсы Владимира Сорокина

— Я жива тобой! — прошептала она488.

Из-за многократных повторов эмоциональная наполненность этого диалога улетучивается, и читатель снова разочарован: вместо значительных поступков или сильных страстей ему предлагают утомительное описание свадебных обрядов. Устав от бесчисленных повторений, читатель сосредоточивается на собственных ожиданиях и нагнетании напряжения как романном приеме.

Когда свадьба почти подошла к концу, а читатель измучен этим суровым испытанием не меньше, чем его вымышленные участники, молодые удаляются в комнату, приготовленную для них в доме дяди Романа. Здесь наконец происходит текстуальное «событие», радикально меняющее все — без какой-либо психологической мотивации489. Внешним толчком оказывается свадебный подарок Клюгина, который Роман разворачивает на странице 321, —топор: Роман развернул бархат, и в руках его оказался красивый топор с толстым, как у колуна, лезвием и длинным дубовым топорищем.

На лезвии было выгравировано:

Замахнулся — руби!

Роман с улыбкой разглядывал топор <.. .>490

Дальнейшие события изображены одновременно как результат любви Романа и Татьяны, признающихся друг другу в искренности своих чувств (с шаблонными клятвами491), и как внезапно снизошедшее на Романа озарение492:

— Правда, правда, любовь моя! — радостно ответил он, — Знаешь, мне кажется, я все понял. Я понял все! <...> Я знаю, что делать. Пойдем493.

В чем же состоит это озарение? Как показывают последующие действия новобрачных, они переосмысляют обет быть всегда вместе494, совместно совершая массовое убийство. В «Романе» «супруги вступают в брачные отношения через кровавый акт убийства»495. Татьяна непрерывно звонит в деревянный колокольчик — один из свадебных подарков, а Роман тем временем неутомимо орудует топором496. Их роман (как и сам жанр) заканчивается серийным убийством.

В описании многочисленных убийств, совершаемых Романом и почти всегда предваряемых звуком Татьяниного колокольчика, утрированно используется прием лейтмотива, который в данном случае сводится к «нанизыванию повторов»497. Если тот факт, что первыми сироты убивают людей, заменявших им отцов, еще можно трактовать в психоаналитическом смысле498, трудно сколько-нибудь убедительно обосновать сотни последующих убийств. Чем более очевидно становится, что кровавому буйству не будет конца, тем менее подробными становятся его описания. Десятерых домочадцев дяди Роман умерщвляет на восьми страницах499. Попытка Романа выманить Клюгина, который и подарил ему топор, из комнаты, где тот играет в карты, даже встречает серьезное сопротивление и заканчивается ожесточенной борьбой500. Но когда Роман и Татьяна изрубают всех дворян в доме дядюшки, повествование набирает скорость: шестерых домашних слуг Роман быстро убивает на странице 331, после чего супруги направляются в крестьянские избы и Роман зарубает топором еще двести сорок семь жителей деревни (см. составленный Сорокиным «Список жертв, убитых Романом Алексеевичем Воспенниковым», на который ссылается СкаковбОІ). Начинается это действо на странице 332, а завершается на странице 364, когда супруги-убийцы добираются до церкви. На протяжении следующих двадцати двух страниц Роман выносит из ближайших крестьянских изб внутренние органы502 — действие, которое в реалистичном описании заняло бы не один час, — и оскверняет этими внутренностями находящиеся в храме иконыбОЗ. Совершив большую часть убийств в присутствии Татьяны, он в конце концов убивает супругу, кромсает ее на мелкие кусочки504 и продолжает осквернять ими церковьбОб. Оставшись в полном одиночестве, Роман переходит к самому себе, смешивает свою рвотную массу, экскременты, мочу и сперму с кусками тела Татьяны и проглатывает эту смесь, после чего его опять рветбОб. Затем он окончательно деградирует до животного (ползает, обнюхивает предметы, стонет) и наконец в последнем предложении испускает дух.

По мере того как темпы массового убийства ускоряются, физическое насилие уничтожает не только всех действующих лиц, но и сам текст, саму читаемость «романа»507. Текст, разумеется, разрушается не сразу, а постепенно, параллельно с ускорением повествования о серийных убийствах, с каждым новым витком теряя свой облик. Когда на странице 332 Роман покидает дом дядюшки, текст становится нечитаемым. Дальше от нас требуется избирательное чтение: об изменении в ходе повествования можно судить главным образом по изменению его графического облика508. Последнее членение на абзацы мы видим на странице 354, последнюю реплику, предваряемую тире, — на странице 362 (но уже внутри сплошного повествовательного текста, растянувшегося на шестьдесят пять страниц), последнюю подчинительную конструкцию — на странице 381, последнее предложение с сочинительным союзом («и» между личными формами глаголов) — на странице 385, последнее предложение, состоящее из трех членов — подлежащего, сказуемого и дополнения, — на странице 394. После этого заключительные четыре страницы «Романа» состоят из простых предложений, содержащих только подлежащее «Роман» и сказуемое, причем глаголы повторяются все чаще. Вот последние четыре строки: Роман дернулся. Роман пошевелил. Роман дернулся. Роман качнул. Роман дернулся. Роман качнул. Роман пошевелил. Роман дернулся. Роман застонал.

Роман пошевелил. Роман вздрогнул. Роман дернулся. Роман пошевелил. Роман дернулся. Роман умер509.

Беспрецедентный разгул насилия в финале «Романа» разрушает как текстуальный мир сорокинской стилизации под классический русский роман, так и ностальгию по доиндустриальной сельской идиллии. Уничтожение идиллической видимости можно истолковать как критику в адрес эстетически консервативного неореализма XX века и ретроградных установок писателей-деревенщиков. Однако разрушение нарратива не сводится к разрушению какой-либо идеологии: ставя в тупик самого увлеченного читателя и намеренно делая полное прочтение всего текста невозможным, Сорокин атакует сам жанр романа. Последнее предложение, «Роман умер», очевидно, можно интерпретировать трояко: умерли и главный герой, и жанр, и любовная линия. Лаконичное металитературное утверждение о «смерти романа»510 находится в ударной позиции — в самом конце текста — и определенно указывает на «гибель романной формы как таковой»511. Ульрих Шмид усматривает в таком финале постмодернистский тезис: «Сейчас возможен лишь роман, изображающий собственную литературную нежизнеспособность»512. Нариман Скаков высказался еще более метко, сравнив «Роман» с «ритуальной практикой (само)экзорцизма»513. Это наводит на мысль, что кровавый сюжет следует воспринимать не буквально, а как отстраненный анализ «памяти жанра» романа514.