Дирк Уффельманн - Дискурсы Владимира Сорокина

К тому же гендерное распределение ролей оказывается обманчивым и отклоняется от первоначальной тургеневской схемы: Роман не «лишний человек». Олицетворением этого типа скорее можно назвать Зою Красновскую, в которую сначала влюблен герой. Зое чужда Россия и ее народ, она изнемогает от скуки463 и ненависти к России. Роман, наоборот, патетически отвергает Зою с наивным славянофильским восклицанием: «Я люблю Россию»464. Взаимные чувства Романа и Татьяны тоже противоречат пессимистическому взгляду Тургенева на романтическую влюбленность: Тургенев никогда бы не допустил возможности счастливой любви между образованным жителем столицы и провинциалкой — и уж тем паче никогда не сделал бы их соучастниками массового убийства, отдав им на растерзание заодно и дорогую ему поэтику любовного романа.

Славянофильская риторика Романа в равной мере не отвечает убеждениям западника Тургенева, зато близка к идеализации сельской жизни, свойственной Левину в «Анне Карениной»:

Гнил я в городе, в столице. А здесь, мне кажется, буду жить. По-настоящему. <...> буду заниматься живописью и хозяйством. Земледелием, пчеловодством465.

Вне зависимости от того, восходит ли конкретный мотив, идеологическая тенденция, гендерная модель поведения или стилистический прием к Тургеневу, Достоевскому или Толстому, искушенному читателю русской классики XIX века все в «Романе» кажется до боли знакомым. Сведение сельской жизни, отношений между поколениями и повседневного общения к стереотипам накладывает отпечаток даже на имена героев: Татьяна отсылает к пушкинскому «милому идеалу», а Роман с его топором — к Родиону Раскольникову.

На протяжении всей первой части и двух первых глав второй, то есть в общей сложности четырнадцати глав, внимание читателя рассеивается на бесчисленные поверхностные светские разговоры — политические и философские рассуждения всегда быстро обрываются, и повествователь не возвращается ни к одной из затронутых тем — и на описания повседневного досуга, например верховой езды и охоты, настоящую «энциклопедию общеизвестных реалий русской литературы»466. Все здесь выглядит взаимозаменяемым467, и ничто не рождает интригу, конфликт или подлинный накал страстей. В восьмой главе второй части пространно описывается стереотипная сельская русская свадьба с затяжными тостами, поросенком, пением крестьянок, плясками, дракой между мужиками, прыжками через костер, играми для новобрачных, передачей венка невесты и наконец удалением молодоженов в свою комнату, где они открывают свадебные подарки468, которые никак нельзя назвать примечательными. Не узнавая ничего нового или хоть сколько-нибудь значимого, читатель испытывает все большее раздражение. Сами герои намекают на эту предсказуемость, осмысляя весь церемониал как исконно русский469. Огромное количество бесполезной информации470 нагоняет на читателя скуку, так что чтение постепенно превращается в «подвиг терпения»471.

Однако попробуем представить себе непредубежденного читателя, незнакомого с другими текстами Сорокина: он не спешит поскорее долистать до конца книги, но и пока не догадывается, что со страницы 354 появится нечто, нарушающее привычный графический облик романа. С точки зрения такого воображаемого читателя отдельные фрагменты «Романа» не только обладают этнографическим и фольклорным, «референциальным»472 смыслом, но даже способны вызвать мимолетное сопереживание. Эмоциональная вовлеченность читателя возможна начиная с третьей главы второй части. Размышляя о своей молодой возлюбленной Зое, Роман оказывается свидетелем того, как волк растерзал лосенка473. Внезапно мы наблюдаем не только всплеск сильных эмоций, но и нечто неожиданное: не волк бросается на Романа, а наоборот. Он преследует волка и принуждает его к смертельной схватке, в конце концов ударяя зверя ножом и много раз восклицая: «Убил... я убил тебя, убил...»474. Клюгин, перевязывающий раны от волчьих укусов на руках Романа, выражает изумление читателя перед происшествием, нарушившим монотонное течение сельской жизни: «Мда... любопытно. Для нашей вялотекущей жизни это прямо подвиг... »475.

Но вскоре ирония снова берет верх: Клюгин высмеивает патетические заявления Романа об «автономной морали», присущей любому человеку, и о том, что «сострадание есть в каждом»476, когда герой пытается таким образом объяснить, почему бросился на волка. Отрицание доктором культуры, в которой он видит лишь прикрытие для буйства страстей, восходит к типичному для Тургенева шопенгауэровскому разграничению воли и представления: Бах, Бетховен, Рафаэль, — все это ширмы, крышки, под которыми клокочет libido, tanatos (sic), жажда убийства477.

История с волком, по-видимому, не оставляет никаких следов ни в душе героя, ни в сюжете романа. Предположение, что Романа из-за укуса предполагаемого оборотня постигло нравственное заражение, позже толкающее его на убийства478, ничем не подтверждается и противоречит патологической жестокости, с которой Роман уже тогда напал на волка, а не наоборот479. Вскоре, однако, намечается еще одна многообещающая сюжетная линия: за раненым Романом ухаживает Татьяна (аллюзия к «Доктору Живаго» Бориса Пастернака, 1956), которую он видел в церкви на Пасху. Он сразу же влюбляется480, немедленно объясняется481 и просит ее руки482.

Эта влюбленность оказывается стимулом для третьей напряженной сюжетной линии: возникает конфликт между Романом и Куницыным, отчимом Татьяны, который сначала не хочет расставаться с приемной дочерью и предлагает Роману своего рода русскую рулетку483. Оба по одному разу поворачивают барабан, приставляют револьвер к виску и нажимают на курок, но выстрела не происходит, так что и эта интрига не приносит ожидаемых потрясений. Позже Куницын без какой-либо психологической мотивации меняет прежний образ мыслей и благословляет влюбленных484, вслед за чем следует полная слезных причитаний и затянутая сцена родственного единения485.

Четвертый момент, открывающий потенциальную возможность сопереживания, относится к дню свадьбы: хотя сначала Роман отстраненно воспринимает обряд венчания, постепенно он ощущает себя взволнованным серьезностью Татьяны и слезами, выступившими у нее на глазах от переизбытка эмоций. Их нежные чувства достигают кульминации, когда Татьяна вскрывает письмо, адресованное покойной матерью Романа его будущей невесте: Они плакали, вздрагивая и прижимаясь друг к другу.

— Значит <.. .> и ты тоже сирота, как и я.. .486

Торжественные заверения в любви, с которыми обращаются друг к другу новобрачные, повторяются еще восемнадцать раз, но уже с похожим на мантру «припевом»487.

— Я люблю тебя! — прошептал Роман. <.. .>