Дирк Уффельманн - Дискурсы Владимира Сорокина

Уже при беглом взгляде на текст «Романа» заметно, что эта пространная история сельской жизни, сентиментальной любви и массового убийства ближе к традиционному роману. Как и в случае с «Тридцатой любовью Марины», это относится по крайней мере к основной части романа — к четырем пятым текста: до страницы 332 графический облик романа остается относительно однородным. Сплошные блоки повествовательного текста чередуются с прямой речью, оформленной как диалог. Присмотревшись внимательнее, читатель обнаружит и другие приметы классического романа: произведение состоит из двух частей, в первой из которых двенадцать глав, во второй — восемь. По объему главы примерно равны, не считая длинной восьмой главы второй части426, заключительный фрагмент которой427 сплошь состоит из речи повествователя, изредка разделяемой на абзацы.

Вчитываясь в текст, мы замечаем и другие романные приемы. Достаточно легко угадывается характерное для Достоевского нагнетание напряжения за счет того, что в самом конце главы в комнату входит новый персонаж, как, например, Татьяна — на тот момент еще не названная по имени — в финале первой части «Романа»428. Затем действие замедляется — прием, типичный уже скорее для Толстого и Тургенева. О Татьяне и ее будущей любви к главному герою Роману говорится не сразу, а лишь спустя три главы, где пространно описываются сенокос, собирание грибов, посещение бани и поездка в соседнюю деревню429. Эти главы отличаются «медлительностью», обнаруживающей «процедуру агонии» сорокинского романного повествования430. Вероятно, у некоторых читателей возникнет соблазн просмотреть эти главы «по диагонали», чтобы вычленить нужную информацию, но при внимательном чтении в них можно заметить традиционные структурные элементы романа, в том числе лейтмотивы, нагруженные символическими смыслами: неоднократные упоминания бархата, в который позже окажется завернут роковой топор, символическое возвращение волка, первой жертвы Романа, в виде шкуры на полу комнаты новобрачных431 и медвежонок у ног Татьяны — все это прозрачные символы неистовых страстей, бушующих за сентиментальной любовью432. Им сопутствует множество зловещих отсылок к теме смерти433.

Всеведущий повествователь плетет обдуманный узор из лейтмотивов, давая читателю историческую справку434 и прибегая к романным приемам, например рамочной композиции: основная сюжетная линия развивается за счет ретроспективы. В обрамляющем повествовании безымянный персонаж приходит на кладбище, где различает могильную плиту, на которой высечено «Роман»435, — так зовут главного героя, имя которого неслучайно омонимично названию жанра, неотвратимый конец которого остроумно предрекает автор. На первой странице, где начинает разворачиваться основной сюжет436, этот самый Роман возвращается в родную деревню Крутой Яр после трех лет, проведенных в столице (то есть Петербурге). После нескольких месяцев в деревне он умирает на последней странице романа437.

Рамочное повествование представляет собой идиллическое изображение кладбища в традициях британских поэтов середины XVIII века, предвестников романтизма: «Нет на свете ничего прекрасней заросшего русского кладбища на краю небольшой деревни»438. В подчеркнутой русскости кладбища угадывается аллюзия на «Бедную Лизу» (1792) Николая Карамзина — главный текст русского предромантического сентиментализма. В «Бедной Лизе», как мы помним, рассказчик оплакивает судьбу главной героини — крестьянской девушки, соблазненной дворянином Эрастом и утопившейся. Отсылки к романтизму время от времени встречаются в повествовании и дальше — в частности, в виде переклички с байроновским «Чайльд-Гарольдом»439. Но что касается внутреннего сюжета, главным ориентиром для Сорокина здесь становится традиционный реалистический роман, под видом которого писатель имитирует прежние жанры.

Когда начинается «внутреннее» повествование, мы видим резкий контраст между пасторальной идиллией и средствами передвижения, характерными для XIX столетия: Роман приезжает поездом, а на станции его встречает кучер с дрожками. Этот образ заставляет вспомнить русские реалистические романы, где железная дорога как символ модернизации440 противопоставлена русским деревням, которые не меняются веками. Асимметрия в диалоге между Романом Алексеевичем Воспевенниковым, тридцатидвухлетним блондином с усами и бакенбардами, и кучером Акимом указывает на то, что действие происходит вскоре после отмены крепостного права в 1861 году, когда еще сохранялась сословная иерархия.

Речь Акима изобилует простонародными фонетическими упрощениями и устаревшими выражениями, не свойственными литературному языку: «Поглядел было — кто он это идет? Думаю, что ж это за хранцузский посланник сюды заехал!»441. Нетрудно заметить, что в плане мастерского воспроизведения разных типов речи «Роман» может соперничать с «Очередью» и «Тридцатой любовью Марины». Однако здесь в тексте воспроизведена не современная автору разговорная речь, а ее ушедшие в прошлое варианты, отличавшие дворян и интеллигенцию от крестьян, как можно увидеть на примере рассказа Толстого «Хозяин и работник» (см. одиннадцатую главу). Если французский язык — прерогатива дворян442, то уменьшительные варианты имени (Рома, Ромушка) характерны для речи пожилых крестьянок443.

Любование ушедшей в прошлое манерой речи и способами передвижения, типичными для конца XIX столетия, когда разворачивается действие романа, подкрепляется на уровне сюжета: в первой части Роман с ностальгией и радостью узнает знакомые ему по детским воспоминаниям детали деревенской жизни, воспринимая их чувственно и тактильно444. Он с воодушевлением предается занятиям, распространенным до начала модернизации: верховой езде445, охоте446 и уборке урожая вручную. В романе ни слова не говорится о трудностях сельской жизни в доиндустриальную эпоху, нищете, эксплуатации низших сословий, недостаточно развитой системе здравоохранения и так далее.

Ностальгия по доиндустриальному миру изображена через призму множества интертекстуальных отсылок, в основном к русской литературе XIX века, но иногда и к идеализации крестьянского быта в неореализме XX столетия (например, в рассказе Солженицына «Матренин двор», 1963447). В 1980-е годы, когда был написан «Роман», у современников Сорокина ностальгическая тоска по сельской русской жизни, какой она была до внедрения промышленности, ассоциировалась прежде всего с прозой писателей-деревенщиков, таких как Валентин Распутин или Владимир Солоухин.

В одном из ранних интервью Сорокин дал достаточно узкое определение многочисленным реминисценциям, заметив, что «роман „Роман“ <...> написан квазитургеневским языком»448. На первый взгляд, это подтверждается на уровне не только стиля, но и характеров. Гендерные роли распределены между персонажами так же, как во многих романах Тургенева: молодой дворянин приезжает в деревню, где влюбляется в девушку из дворянской семьи. Но «тургеневская» интерпретация слишком ограниченна и ввела в заблуждение многих исследователей449. Опровергая эту узкую трактовку, литературоведы выявили огромное количество других аллюзий к классической русской литературе450 и продемонстрировали текстуальные параллели с другими русскими классиками451. По словам Михаила Эпштейна, в «Романе» «„русский роман XIX века“ существует как обобщенная реальность», над воссозданием которой «могли совместно работать Тургенев, Гончаров, Лев Толстой и Чехов»452. В самом романе в качестве литературного эталона прямо назван не только Тургенев, но и Пушкин и Толстой453. Подобно Левину из «Анны Карениной», Роман у Сорокина философствует в дневнике о смысле жизни454, а во внутреннем монологе во время ночной пасхальной службы455 и в разговоре с нигилистом Клюгиным456 размышляет о Христе457. Во время этого разговора Клюгин пускается в политические рассуждения об угнетении и анархии в духе персонажей Достоевского458. Остраненное изображение венчания, которое читатель наблюдает глазами Романа459, опять же, отсылает к Толстому460. То же самое касается размышлений Романа при виде радости на лицах окружающих: «„Они же просто верят, что все будет хорошо!“ — подумал он» и «поразился простоте и силе этой мысли»461. Перед нами типичное для Толстого прозрение героя, который убеждает себя во внезапно открывшейся ему простоте и ясности нравственных учений462.