Константин Сотонин - Сократ. Введение в косметику

Итак, основная задача скептицизма Сократа – побудить каждого к познанию того, что для него будет благом. Но что же это значит – знать? Ведь многие, большинство, говорят, что они знают то, к знанию чего Сократ только ещё побуждает. Сократ не ответил прямо, что значит знать ; но на каждом шагу он показывал, что значит не-знать; каждому утверждающему, что он что-нибудь знает, Сократ показывал, что он этого не знает и ещё должен искать знания. Мы противополагаем знание ошибке, противополагаем его также вере, противополагаем мнению, противополагаем, наконец, знание просто отсутствию суждения, недоумению, – и могли бы ожидать, что не-знание у Сократа имеет хотя бы одно из этих четырёх значений. Когда Сократ говорит о своём собственном незнании, он действительно мыслит отсутствие суждения; но незнание воображающих себя знающими, незнание, в котором Сократ постоянно уличал своих собеседников, обладает какими-то странными свойствами: оно почти всегда, во-первых, выражается в суждении, во-вторых, мы не решились бы сказать прямо, что оно неверно, ошибочно, или что оно – вера, не опирающаяся на факты, или что оно, тем менее, мнение, в котором не убеждён даже сам высказывающий его. Сократ нередко даже вообще не оспаривает высказанного суждения, – и всё-таки в конце беседы получается впечатление, что высказывавший суждение не знает того, о чём высказывался. Не-знание для Сократа вообще не есть ни суждение, ни отсутствие суждения, а как будто только неспособность выдержать беседу с Сократом, не впадая в противоречие с самим собой; не-знание это отсутствие строго выработанной системы неопределённо большой суммы суждений по всем вопросам, связанным или могущим быть связанными с обсуждением данного предмета, – и понятно, что такое не-знание должно быть почти у каждого, особенно, если принять во внимание, что для доказательства не-знания собеседника Сократ не стеснялся, в случае нужды, пустить и софистические уловки. Получается впечатление, что знание – это способность защищать своё исходное положение против любых нападок, не уступая в нём ни одной пяди, умение ответить на все вопросы, связанные со смыслом защищаемого положения, не впадая в противоречие с ним и с фактами; таким образом, знаниеу Сократа как будто понятиевообще не гносеологическое, а скорее эристическое, и только указание Сократа, что знание есть нечто полезное, убеждает нас, что дело обстоит не совсем так; скорее всего знание есть понятие гносеолого-эристическое.

В чём же, наконец, дело? С одной стороны, Сократ как будто искренне хочет помочь людям в их стремлении к благу и усиленно зовёт их к познанию блага, с другой – знающих подвергает своим эристическим нападкам и, пользуясь даже софистическими уловками, сбивает с толку только для того, чтобы заставить своих собеседников признаться в незнании того, что они знают. Не похоже ли это больше на издевательство, чем на искреннее желание помочь? Может быть, но об этом позднее; пока же Сократ в сё-таки хочет искренне помочь, и сейчас даже более искренне и более реально, чем до сих пор. Знание ради знания Сократа нисколько не интересует; если Сократ стал скептиком, то только потому, что знание полезно; по крайней мере, он побуждает искать только полезных знаний. Но он хочет ещё большего – чтобы люди искали не таких знаний, которые они могли бы использовать, которые могли бы быть полезными ; нет, Сократ ещё более утилитарист, такие знания он ещё не признает знаниями; знаниедля него естьименно умениеиспользовать суждение, и к исканию таких знаний и побуждает его скептицизм; кто имеет суждение и не умеет его использовать, тот ещё не знает; знанием обладает только тот, кто всегда и при всех условиях сумеет использовать своё суждение. Если ты не умеешь защитить своего «знания» против возражений, если рядом вопросов тебя приводят к противоречию с твоим «знанием», если тебя можно заставить отказаться от твоего «знания» софистическими уловками, – значит и многосложная жизнь заставит тебя постоянно отказываться от него, противоречить ему в поступках, значит твоё «знание» есть мнимое знание, потому что ты не умеешь использовать его до конца. И эристика Сократа, пусть даже софистическая, есть чрезвычайно важный момент в его скептической деятельности, в побуждении своих собеседников к знанию, и знанию твёрдому, непоколебимому, безусловно полезному; эристическое испытание знания есть мерило того, насколько обладатель знания сможет использовать его как знание, т. е. с пользой.

Не-знание собеседников Сократа есть, собственно, смутное, спутанное знание и как таковое мало полезно или совсем бесполезно, а потому не может и быть признано знанием. Знание должно быть вполне отчётливым – только тогда оно будет полезным, – вот требование Сократа. Сократ, конечно, знал разницу между знанием и его словесным выражением; но он знал также, что неясность словесного выражения мысли есть результат, в большинстве случаев, неясности самой мысли, и поэтому требовал отчётливости в словесном выражении знания («на что ты против желания даёшь противоречащие ответы, того ты не знаешь» – Алкивиад I 117А ). Но вопрос, решение которого и должно было бы быть приобретением знания, гласил: «что такое добродетель?» , и если бы на этот вопрос ответили: делание добра , – то вопрос не исчез бы, а встал бы лишь в новой форме: «что такое добро и зло?» . Форма основного вопроса привела Сократа к исканию логического определения, одно время, может быть, очень занимавшему его и давшему ему в руки новый материал для обнаружения не-знания у собеседников; но видеть, как многие, в искании определений весь смысл Сократовой деятельности, значит или слишком преувеличивать значение определения или слишком преуменьшать ценность Сократа.

Безусловно, побуждая к исканию отчётливых знаний, Сократ очень оценил значение определений в деле выработки отчётливого знания (см. Ксенофонт. Воспоминания. IV. 6.1 ), а потому в его скептической деятельности побуждение к исканию определений заняло выдающееся место. В связи с этим Сократ оценил и общие понятия, их роль в человеческом мышлении. Но чтобы приписать Сократу, как это делают многие, переход от сознания возможности образовать общее понятие добродетели и блага и их определения к признанию возможности найти единое для всех пригодное благо, – для этого потребовалось бы приписать Сократу сначала многое такое, чего он несомненно не имел. Этот переход, конечно, очень соблазнителен и легко может увлечь в бездны идеализма, как увлёк Платона и многих-многих за ним; у Сократа, впервые натолкнувшегося на общие понятия, особенно легко могла закружиться голова при виде этой неожиданно раскрывшейся поразительной бездны; но ведь и для учеников Сократа эта бездна была новой и неожиданной, однако не закружилась голова ни у Аристиппа, ни у Антисфена; может быть, она закружилась немного у Эвклида, но один Платон упал в бездну. Почему бы упасть в неё Сократу, человеку более практическому, более трезвому, более здравому, чем Аристипп и Антисфен?