Константин Сотонин - Сократ. Введение в косметику

Даже и своему учению об искании блага внутри себя Сократ не придавал очень большого значения: призыв к самопознанию также был для Сократа больше проповедью цинизма: поскольку человек сознаёт, что благо определяется изнутри, постольку тем самым в нём увеличивается циническое отношение к жизни и ко всему в ней как к нестоящему слишком серьёзного отношения, а это было главное для увеличения счастья человека.

Статуэтка насмехающегося силена, раскрывающаяся и содержащая внутри статуэтку серьёзного бога, – вот характеристика, данная Сократу Алкивиадом. «С внешней стороны он выглядит словно вылепленный силен. А раскройте его изнутри, и вы представить себе не можете, сколько в нём благоразумия… Я не знаю, видел ли кто – когда он серьёзен и раскрыт – те статуэтки, что находятся внутри его. Но я раз видел эти статуэтки, и они показались мне столь божественными, золотыми, всепрекрасными, изумительными, что, говоря коротко, по моему мнению, во всём следует поступать так, как прикажет Сократ» ( 216 DЕ ). Насмехающийся софист и поучающий благоразумию скептик – это и есть две стороны Сократа-циника: издевающийся над серьёзностью ошибающихся, пока они не знают своих ошибок, Сократ «раскрывается» для тех, кто сознаёт свои ошибки и хочет от них освободиться, и научает их благоразумию быть не слишком серьёзным – уподобиться тому же смеющемуся силену с более(но не слишком) серьёзным божком внутри. Или: софист пробуждает человека от спячки в царстве ошибок, скептик указывает проснувшемуся путь из этого царства, циник есть цель для проснувшегося.

Здесь уместно будет сказать о том «божестве», демоне, который, как часто говорил Сократ, руководит всеми его действиями, и который послужил к обвинению Сократа в том, что он «вводит новые божества». Едва ли приходится видеть в «демоне» Сократа простую аллегорию его благоразумия, как это делаю наиболее трезвые историки философии (прочие толкования, дававшиеся демону Сократа, настолько не трезвы, что говорить о них не имеет смысла): это безусловно аллегория, но аллегория, прикрывающая собой ту же самооценку Сократом себя, которую мы уже видели у него в форме признания себя единственным мудрецом. Греческое δαίμων соответствует в общем латинскому genius и слова Сократа об его демоне означают ни что иное, как признание им себя гениальным. От Сократова демона ведёт начало учение, что у каждого человека есть свой «гений», который и руководит им, но современное понимание гения вернулось к Сократу, который противопоставлял себя другим: другие не имеют гения, они не гениальны. Сознание Сократом себя как единственного мудреца, постоянное наблюдение человеческой глупости, обнаруживаемой им даже в тех, которые слывут мудрейшими, действительно давало ему основание и право ставить себя выше человека, оценивать свой ум как нечто среднее между умом человека и богом, как демона. Благоразумие – это человеческое обиходное слово – было слишком недостаточным для Сократа; своё превосходство перед людьми Сократ мог выразить только аллегорически, назвавши себя носителем демона, гения, гениальным. И Сократ был вполне прав, говоря, что его демон даёт ему указания в отдельных случаях его жизни: в обычных условиях гениальный человек живёт тем же обычным благоразумием, как и средний человек; но в нужных случаях гениальный человек производит ту колоссальную работу мысли, непосильную среднему человеку, которая и даёт ему возможность усмотреть неподдающееся усмотрению других. Из насмешки и хитрости Сократ поддерживал в окружающих понимание его аллегорического выражения как указания на действительное «божество», но что для самого Сократа «демон» был только аллегорией, с ясностью доказывается уже той иронией, с которой он говорит о демоне, и явно низкой оценкой всех людей в сравнении с собой, – настолько низкой, что он даже не считал возможным относиться к людям иначе, чем как божество, то есть древнегреческий силен.

Если от неправильного истолкования cократова «демона» ведут начало латинские «гении», то не от cократова ли «демона» унаследовали «гении» и одно своё примечательное свойство, сообщаемое Горацием: гений хочет видеть покровительствуемого им человека всегда весёлым, радостным? Если это свойство Сократ приписывал своему «демону», то, несомненно, приписывал в несколько иной форме: демон, гений, посещая (аллегорически!) человека, делаетего весёлым, радостным; но он посещает только Сократа, один Сократ гениален, поэтому он один вполне радостен; гениальность Сократа привела его к осознанию, что в жизни нет ничего серьёзного; больше того, гениальность его в том и состоит, что он не признаёт слишком серьёзного, и если не каждый, ставший циником, гениален, то гениальный – всегда циник. И как первый циник, Сократ с полным основанием мог признать себя первым гениальным человеком.

Смерть Сократа – его последнее издевательство, завершение его цинической жизни.Честолюбие остаётся, хотя и в ослабленной степени, даже у самых культурных людей; оставить по себе память на много веков вперёд, сделать своё имя бессмертным и быть предметом постоянного восхищения со стороны потомков – этого хотел даже Сократ. Как ни значительны деяния жизни человека, не они являются главным средством закрепления его имени в памяти потомства; не жизнь, а смерть оставляет неизгладимый след в памяти большинства. Трагедия, мученическая смерть – это делает бессмертным гораздо вернее, чем гениальнейшие деяния.Действительное гениальное деяние Сократа до сих пор не знал никто, – а чьё имя из всех греческих философов наиболее популярно ещё теперь, в XX веке, чьё имя назовёт любая гимназистка, любой едва грамотный человек? – Безусловно, Сократа. Мы можем вспомнить, когда впервые узнали имя Платона, Эпикура, Канта, – но Сократ теряется где-то в глубине нашего детства. Потому что над Сократом – ореол мученичества.

И психолог Сократ очень хорошо знал, что наиболее обеспечивает бессмертие: «наверное, назовёт меня мудрецом всякий, кто захочет поносить вас» (афинян, осудивших Сократа) [ «Апология», начало третьей речи]. Наиболее прочна та слава, которая ассоциируется у людей по контрасту с позором; слава Сократа – позор обвинителей, мученик и мучители, смерть за правду – жизнь в неправде.

Но у культурного не может быть трагедии, культурный не может быть мучеником, – трагедия и мученичество не совместимы с цинизмом. Поэтому трагико-мученическую славу Сократ мог завоевать только хитростью, обманом. Сократ должен был разыграть трагедию. И комик Сократ, впервые взявшийся за трагическую роль, провёл её гениально:в течение двух с половиной тысячелетий иллюзия, созданная игрой Сократа, принималась за действительность.