Константин Сотонин - Сократ. Введение в косметику

Что ученики Сократа как будто далеко не все совпадают с учителем в одной из наиболее бесспорных его черт – в антропоцентрическом утилитаризме, об этом частично будем говорить во второй части. Но совпадение учеников в близком к антропоцентризму пункте – в метафизическом индифферентизме, прикрывавшем «безбожие», в котором Сократ обвинялся и Аристофаном и на суде, и которое старательно отрицали за Сократом его ученики, – это совпадение опять очень показательно. Об издевательствах и даже злобе к богам Антисфена нечего уж и говорить; также и Аристипп указывал на религиозные предрассудки как на мешающие радости человека; Платон, несмотря на свой идеализм, богами интересовался меньше, чем всем другим; также, видно, и Эвклид (оба они, впрочем, мыслили единогобога), и Федон. Но есть ещё одно приписывавшееся влиянию Сократа, и вероятно не без основания, дело, это – «святотатство» над гермами в 416 г., виновником которого считали Алкивиада, также ученика Сократа: его побег от суда после того, как сам же он дерзко потребовал следствия по брошенному обвинению, показывает, что дерзость была только демагогическим приёмом человека, сознающего себя виновным. Во всяком случае, обвинение Сократа в развращении юношества воспитанием в них «безбожия» и обучением «правое дело превращать в неправое» – вполне соответствовало действительности: ученики Сократа и на самом деле научились у него и тому и другому.

Далее, ученики должны были совпадать в скептическом методе решения вопроса о благе: благо должно определяться изнутри, путём определения своих влечений, способностей, свойств; и сообразно этому ученики должны былиотличаться друг от друга, расходиться в результатахприложения этого метода, сообразно различию их личностей; они должны были расходиться в учении о том, в чём же заключается, по их мнению, конкретное благо; они должны были расходиться в своей этике. Сократ был прежде всего этическиммыслителем, учителем достижения блага и построения поведения. Но если бы, как полагает традиция, Сократ имел определённые нравственные воззрения, если бы он признавал какие-нибудь абсолютные или, по крайней мере, устойчивые моральные нормы, – было бы совершенно невероятным, чтобы он не смог привить всем своим ученикам этой существеннейшей стороны своего учения; можно было бы ожидать, наоборот, что ученики будут расходиться в чём угодно другом, но только не в своих моральных воззрениях. А оказывается, здесь-то все они и расходятся совершенно, до резких противоположностей, – как будто учитель преподавал что угодно, но только не нравственные нормы. И это действительно так; нет более грубого заблуждения в истории философии, как шаблонное представление о моральном учении Сократа об общих для всех людей нормах поведения и т. д. Этический индивидуализм Сократа – это самая бесспорная черта его воззрения, центр, без которого все его мысли и дела становятся хаотическим конгломератом противоречий. Вполне возможно, что это воззрение Сократ высказывал очень редко, считая его общим руководящим принципом в своей собственнойпедагогической практике. Но крайнее расхождение учеников Сократа в их моральных воззрениях является несомненным доказательством того, что как таким принципомСократ пользовался им неуклонно.

Впрочем, помимо сознательного влияния на учеников в том или ином направлении, Сократ влиял на них ещё отдельными чертами своей собственной личности и образа действий, вследствие чего ученики кажутся сколками с Сократа: нетрудно узнать Сократа – эристика (и софиста вообще) и частично скептика в учении Эвклида и Федона, Сократа – скептика в молодом Платоне, Сократа – циника, без Сократовой хитрости, в учении Антисфена и его продолжателей (впервые получивших название циников), Сократа – гедоника в учении Аристиппа; но на большинстве учеников не стоит останавливаться, – из изложенного о Сократе связь их учения с учением Сократа достаточно ясна; следует остановиться только на двоих: на Исократе и Платоне.

Исократинтересен нам не как логограф, а как автор педагогических воззрений, до сих пор не сопоставленных в достаточной степени с педагогической практикой Сократа: между тем это сопоставление очень поучительно: если Исократ остался в чём-либо верным учеником своего учителя Сократа, так это именно в педагогике. Свои педагогические воззрения Исократ излагает главным образом в не полностью сохранившемся сочинении «Против софистов» и отчасти в Панафинейской речи. Вслед за Сократом, Исократ выдвигает в качестве задачи воспитания заботу о душе, выработку в ней правильных суждений; он отвергает одностороннее воспитание в какой-либо одной узкой области знания; он отвергает и старую натурфилософию. Проблемы блага для Исократа не являются предметом теоретической науки, их можно решать только в практической работе учителя с учеником, учитель воспитывает частично собственным примером. Вот основные вехи педагогики Исократа, – а вместе с тем и вехи педагогики Сократа: Исократ систематизировал педагогические мысли и действия Сократа, незначительно изменивши их, – так можно было бы суммировать результаты сопоставления Исократа с его учителем.

Отношение Платона к Сократу?Это вопрос очень сложный; за недостатком времени я не буду решать его здесь, намечу лишь некоторые положения, которые хотелось бы разработать обстоятельнее.

Платон – Сократ навыворот.Сократ – насмехающийся силен вовне, серьёзный божок внутри; Платон божески серьёзен вовне (его идеализм), но это только внешность, маска, прикрывающая софиста и циника…

Вернёмся к прерванному анализу той части «Федра», в которой излагается теория риторики. Давая длинные рассуждения нормативного характера о построении софистической речи (как это было в последнем цитированном нами месте 277 ВС ), хотя явно компрометирующие слова, как обман, теперь уже не употребляются, Платон имел основания опасаться, что читатель успел забыть последнее оправдание нормативного изложения и может опять обвинить автора в желании учить софистическому красноречию; поэтому Платон уже к первому изложению психотехнических основ софистической риторики ( 271 D и сл.) пришивает белыми нитками сомнения в своей правоте (впрочем, Платон-то знал, что и белый цвет бывает иногда защитным: в течение двух с половиной тысячелетий не замечали его белых ниток!) мнение «некоторых людей», не преминув с аристократической гримасой брезгливости надеть перчатки: «даже и мнение волка заслуживает быть отмеченным»; это мнение «некоторых людей», из которых дальше упоминается сицилийский ритор Тисий и которые характеризуются как «выставляющие себя искусными в риторике», – всё то же мнение о ненужности точных знаний для оратора, от критики которого Сократ и переходит к изложению своих мыслей; формулировка этого мнения теперь заканчивается цитированным в начале главы о Сократе как теоретике софистической риторики местом 272Е о судебных речах. Уже сама по себе эта ссылка на мнение софистов, сопровождающаяся усиленным выражением брезгливости и презрения, создаёт у легковерного и забывчивого читателя впечатление противоположности между мнением софистов с одной стороны, и изложенным учением Сократа-Платона с другой: те заботятся о правдоподобии и обмане, эти всячески опровергают их, чуждые всякой хитрости, влюблённые в святую «истину касательно справедливых и хороших поступков» ( 272 Е ), – как же они не враги софистики?! Но и менее легковерные читатели поддадутся этим чарам софиста, желающего казаться чем угодно, только не софистом, – когда прочтут дальнейшее рассуждение Платона ( 273 А‑274 А ) по поводу указанного стремления софистов к правдоподобию, – рассуждение, из которого отчётливочитатель воспринимает одно : Платон, согласно этому рассуждению, настаивал и вновь настаивает на необходимости истины, точного знания как основы риторики потому, что самую риторику он, этот идеалист, понимает очень возвышенно, несравнимо с презренными софистами, – за указанную Платоном трудную работу познания природных свойств слушателей: « здравомыслящий человек должен приниматься не для того, чтобы обращаться со словом и действием к людям, но для того, чтобы быть в состоянии говорить приятное богам и по мере сил делать приятное. Ведь не следует, Тисий – так говорят те, кто мудрее нас – разумному человеку заботиться о том, чтобы угождать товарищам по рабству, разве только между прочим, но следует угождать владыкам благим и происходящим от благих. Таким образом, не удивляйся, если путь исследования длинен: ради великого должны мы проделать этот путь, а не для того, о чём ты думаешь » ( 273 Е‑274 А ). Вот он, божественный Платон, бесхитростный враг софистического обмана, влюблённый в одну чистую истину, презирающий всё земное и рвущийся всей душой в свою сверхнебесную родину, местопребывание богов! Пусть он немного наивен в своей утопичности – но какая кристальная невинность в этой его наивности! – Так воскликнет умилённый читатель, так восклицал он более двух тысяч лет. Бедный читатель-наука! Если тебе неприятна презрительная жалость к тебе, то по крайней мере, как достойна умиления твоя собственная наивность, оставшаяся девически искренней, несмотря на твои две тысячи лет твоей культурной жизни, не смотря на твои изощреннейшие познания, делавшие тебя нередко профессором и филологии, и философии, и даже психологии! Можно ли чем‑нибудь возмущаться тебе, видя такую наивность, – маленькая девочка, однажды соблазнённая Платоном, подарившим тебе в годы твоей юности ожерелье из разноцветных стёкол, рассказавшим тебе сказку о своём путешествии по зазвёздному небу, где он собрал эти осколки алмазных звёзд – твоё ожерелье; хитрый мужчина, он очаровал тебя своей сказкой, он купил твою девственность за обещание взять тебя в свою сказочную зазвёздную страну. Не важно, что ты лишилась невинности; но влюблёнными глазами вот уже более двух тысяч лет ты смотришь на подаренное им стеклянное ожерелье, продолжаешь верить, что это звёздные алмазы, с надеждой взираешь на небо и ждёшь исполнения обещания, которым хитрый обманщик купил твою невинность и восторженную неумирающую память о нём. Неважно, что маленькой девочкой ты поверила обману и продалась за цветные стекляшки; – но пора же, наконец, взглянуть на дело более трезво и понять, что идеализм нередко прекрасно уживается с самым неприглядным обманом; в данном же случае белые нитки Платоновой хитрости вовсе уж не так тщательно скрыты.