Рене Декарт - Рассуждения о методе. Начала философии. Страсти души (сборник)

Дав определение любви, ненависти, желания, радости, печали и указав все телесные движения, которые их причиняют или им сопутствуют, остается поразмыслить о назначении страстей; касательно этого замечено, что, сообразно устройству нашей природы, все они имеют отношение к телу и даны душе лишь постольку, поскольку она связана с телом; следовательно, их природное назначение – возбуждать душу или содействовать актам, способным служить сохранению тела или приведению его в более совершенное состояние; из этих чувств печаль и радость суть два основных, занятых таким образом. Душа предостерегается относительно вредных для тела вещей не непосредственно, а через чувство, получаемое от боли, вызывающей, прежде всего, страсть печали; во‐вторых, также через посредство ненависти к тому, что причиняет эту боль, и, в‐третьих, через посредство желания избавиться от боли. Равным образом душа уведомляется о вещах полезных для тела не непосредственно, а через известного рода «щекотанье чувств», которое вызывает в ней радость, затем порождает любовь к тому, в чем полагают причину радости, и, наконец, желание обладать тем, что может продлить эту радость или после порадовать. Отсюда видно, что все пять страстей очень полезны для тела и что при этом печаль известным образом «первее» и необходимее радости, любви, ненависти, по той причине, что для нас нужнее отстранение вещей, вредных и расстраивающих, нежели приобретение тех вещей, какие только придают известное совершенство, без которого, однако, можно существовать.

Хотя такое назначение страстей – самое естественное из всех, какие они могут иметь, и хотя даже все неразумные животные проводят свою жизнь только в телесных движениях подобных тем, какие обычно следуют в нас за страстями и каким последние побуждают следовать нашу душу, тем не менее такое назначение страстей не всегда приносит пользу, поскольку имеется множество вредных телу предметов, которые не причиняют никакой печали, а даже дают радость, равно как и других, которые полезны телу, хотя первоначально причиняют неудобства. И, кроме того, эти предметы, а также блага и неприятности, ими представляемые, кажутся всегда значительнее и важнее, чем есть на самом деле, так что они побуждают нас преследовать одно и избегать другого с неподобающе большим рвением и заботой. Это мы и видим в тех случаях, когда животные зачастую вводятся впросак приманкой и, избегая малых неприятностей, повергаются в большие. Вот почему нам надлежит пользоваться опытом и разумом, чтобы отличать добро от зла, знать их настоящую ценность, чтобы не принять одно за другое и чтобы, излишествуя, не прийти к нулю.

Этого было бы достаточно, имей мы одно только тело или будь последнее лучшей частью нас; но поскольку оно лишь худшая часть, то мы должны главным образом обсуждать страсти в их принадлежности душе; по отношению к последней любовь и ненависть проистекают от знания и предшествуют радости и печали, исключая, когда эти страсти заступают знание, видами которого являются. Когда такое знание истинно, то есть вещи, которые оно побуждает любить, действительно хороши, а вещи, возбуждающие в нас ненависть, действительно дурны, – любовь несравненно лучше ненависти; она не может стать чрезмерной и всегда вызывает радость. Также, я полагаю, эта любовь хороша тем, что, соединяя с нами действительно хорошее, она в силу этого совершенствует нас. Я повторяю, что она не становится чрезмерной, ибо все, что может сделать самая исключительная любовь, – это столь совершенно привязать нас к данным благам, что особая любовь нас к самим себе ничем не будет отличаться от такой любви. А это, я думаю, никогда не может быть дурно. Любовь необходимо сопровождается радостью, ибо представляет любимое нами как благо, нам принадлежащее.

Напротив, ненависть, сколь мала она ни будь, не может не вредить; она никогда не бывает без печали. Я говорю, что она не может быть столь малой, ведь мы посредством ненависти к злу побуждаемся к действию, которое могло бы еще лучше проявиться через посредство любви к благу, противоположному данному злу, – по крайней мере, когда это зло достаточно известно. Я признаю, что ненависть ко злу, обнаруживаясь через печаль, необходима для тела; но здесь я говорю только о той ненависти, которая проистекает из наиболее ясного знания, и отношу ее только к душе. Я утверждаю также, что она никогда не обходится без печали, ибо зло, как недостаток, не может постигаться без известного реального субъекта, в котором оно заключено, но в действительном мире не существует ничего, что не имело бы в себе известной «благости», так что ненависть, удаляя нас от известного зла, удаляет тем самым и от блага, с которым это зло связано, и лишение этого блага, представляясь нашей душе как присущий ей недостаток, вызывает в ней печаль: например, ненависть, удаляющая нас от дурных привычек какого-нибудь лица, тем самым удаляет нас от беседы с ним, в которой мы – не случись так – могли бы найти известное благо, потерять которое нам досадно. Подобно и во всех иных случаях ненависти можно отметить какой-либо предмет печали.

Относительно желания ясно, что, когда ему предшествует истинное знание, желание не может быть дурно, лишь бы оно не было чрезмерным, и ясно, что это знание им управляет. Ясно также, что в радости не может не быть хорошего, а в печали дурного для души; ведь в печали кроется все неудобство, получаемое душой от зла, а в радости все наслаждение благом, принадлежащим душе. Таким образом, не имей мы вовсе тела, я посмел бы сказать, что мы не могли бы ни предаваться любви и радости, ни избегать ненависти и печали. Телесные же движения, сопровождающие страсти, все могут быть вредны для здоровья, если они слишком резки, и, наоборот. полезны, когда они только умеренны.

Наконец, раз ненависть и печаль должны отбрасываться душой, если им предшествует истинное знание, то с еще большим основанием они должны быть отброшены, когда исходят от ошибочного мнения. Но позволительно сомневаться, хороши или нет любовь и радость, когда они плохо обоснованы. И мне кажется, что если их разбирать как таковые в отношении к душе, то можно сказать, что хотя в этом случае радость и менее основательна, а любовь менее ценна, нежели когда они покоятся на лучшем основании, – все же они предпочтительнее печали и ненависти, столь же дурно обоснованным. Поэтому в жизненных столкновениях, где мы не можем избегнуть опасности быть обманутыми, мы гораздо чаще склоняемся к страстям, которые влекут к благу, а не к тем, которые обращаются ко злу, хотя бы для избежания последнего; а часто даже ложная радость бывает лучше печали, причина которой истинна. Но я не беру смелости сказать то же самое о любви в сопоставлении с ненавистью. Ведь когда ненависть справедлива, она отдаляет нас только от предмета, содержащего зло, от которого хорошо отдаляться, тогда как несправедливая любовь привязывает нас к вещам, могущим нам вредить или, по меньшей мере, не заслуживающим с нашей стороны высокой оценки: а это нас подчиняет и принижает.