Рене Декарт - Рассуждения о методе. Начала философии. Страсти души (сборник)

и, может статься, известный остаток любви или сожаления, присутствующих в его воображении, вызвали подлинные слезы из его глаз. Несмотря на это, он вместе с тем чувствует тайную радость в глубине своей души; волнение этой радости имеет столько силы, что печаль и слезы, которые сопровождают последнюю, не в состоянии ничего уменьшить в силе той радости. Когда мы читаем в книге о чудесных приключениях или же видим их изображаемыми в театре, это иногда вызывает в нас печаль, иногда радость или любовь, или ненависть и вообще все страсти, согласно различию предметов, которые представляются воображению; но вместе с тем мы имеем удовольствие, чувствуя их возбуждающими нас; это удовольствие есть интеллектуальная радость, которая столь же хорошо может порождаться печалью, как и всеми остальными страстями.

Так как эти внутренние волнения ближе касаются нас и имеют вследствие этого значительно больше власти над нами, чем страсти, от которых они отличаются и которые сталкиваются с ними, то достоверно, что лишь бы в глубине нашей души всегда имелось известное удовлетворение, а все беспокойства, идущие от иной причины, не будут иметь силы вредить нам; скорее они будут служить увеличению радости души в том отношении, что при виде бессилия внешних обстоятельств повредить душе последняя получит сознание о своем совершенстве. А чтобы наша душа обладала каким-либо довольством, ей необходимо только следовать добродетели. Если желания каждого таковы, что совесть не может его упрекнуть, что он когда-либо пренебрегал совершением всего, признанного им за лучшее (это я называю здесь «следовать добродетели»), то он и получает в том удовлетворение. Последнее властно сделать человека счастливым настолько, что самые жестокие приступы страстей не будут в состоянии омрачить спокойствия его души.

Изложив шесть первоначальных страстей, которые являются как бы родами, а все прочие – их видами, я вкратце отмечу здесь, что особенного имеется в каждой из этих остальных страстей, и удержу тот же порядок, следуя которому я выше их перечислял. Две первые – уважение и презрение; хотя эти названия обычно обозначают только бесстрастные мнения, какие имеют о каждой вещи, однако по той причине, что из этих мнений часто рождаются страсти, которым вовсе не дают особых имен, мне кажется, что указанные имена могут быть приписаны этим страстям. Поскольку уважение является страстью, оно есть наклонность души представлять ценность уважаемой вещи; эта наклонность причиняется особым движением «духов», так направляющихся в мозг, что они усиливают впечатления, относящиеся к данной вещи; и наоборот, страсть презрения есть наклонность души утверждать низость или ничтожность того, что она презирает; такая наклонность причиняется движениями «духов», которые усиливают идею этой ничтожности.

Следовательно, эти две страсти – только виды удивления; ибо, когда мы вовсе не удивляемся ни величию, ни ничтожности предмета, мы придаем ему ни больше и ни меньше того значения, какое разум нам внушает полагать в нем, так что мы уважаем или презираем предмет бесстрастно. Хотя уважение может часто возникать в нас благодаря любви, а презрение благодаря ненависти, это не общее правило, и случается так оттого лишь, что мы более или менее склонны полагать предмет великим либо ничтожным, сообразно большей или меньшей привязанности к нему.

Эти две страсти могут вообще быть относимы ко всякого рода предметам; но они становятся особенно заметны, когда мы относим их к самим себе, то есть когда мы уважаем или презираем наше собственное достоинство; движение «духов», причиняющих эти страсти, проявляется тогда так, что изменяет само выражение лица, жесты, походку и вообще все действия тех, кто составляет мнение о самом себе, лучшее или худшее обычного.

Так как одна из существенных сторон мудрости – знать, каким образом и по какой причине каждый должен уважать или презирать себя, я постараюсь здесь высказать свое мнение. Я отмечу в нас только одно, что может давать нам справедливое основание уважать себя, а именно – пользование нашей свободной волей и власть, какую мы имеем над нашими желаниями; только за действия нашей свободной воли мы могли бы с основанием быть хвалимы или порицаемы. И это известным образом уподобляет нас Богу, ставя господами самих себя, лишь бы мы по малодушию совершенно не потеряли прав, которые Он нам даровал.

Таким образом, я полагаю, что истинное величие души, позволяющее человеку уважать себя в большей степени, чем он мог бы законно ограничиться, состоит частью в сознании, что ничего в действительности не принадлежит ему, кроме свободного расположения его желаний, и что он должен быть хвалим или порицаем только в отношении к тому, хорошо или дурно он пользовался этим расположением; частью же в том, что он чувствует в себе твердое и постоянное решение хорошо пользоваться вещами, то есть не упускать никогда желания взяться и выполнять все, считаемое им за наилучшее; это и значит следовать добродетели.

Те, кто имеет такое сознание и самочувствие, легко убеждаются, что любой человек может испытывать подобное же, так как здесь он не имеет ничего, что зависело бы от другого. Вот почему эти люди никогда никого не презирают; и хотя они часто видят, что другие впадают в ошибки, обнаруживающие их слабость, они всегда более склонны извинять их, нежели порицать, и думают, что те люди сделали это скорее по недостатку знания, чем по недостатку доброй воли. Если они не ставят себя много ниже тех, кто имеет больше почестей, или даже более разума, знания, красоты, или вообще кто превосходит их в каких либо иных совершенствах, – так же точно они не считают себя и выше тех, кого они превзошли, потому что все эти вещи кажутся им весьма малодостойными сравнения с доброй волей, за которую они себя только и уважают и которую они предполагают существующей или но меньшей мере возможной в каждом ином человеке.

Наиболее великодушные люди обычно бывают наиболее смиренными; добродетельное смирение состоит только в том, что мы размышляем о несовершенствах нашей природы и ошибках, в которые мы всегда можем или способны впасть и которые не меньше тех, какие могут быть совершены другими; подобное размышление делается причиной того, что мы не предпочитаем себя другим и думаем, что другие, имея свободную волю, подобную нашей, могут также хорошо пользоваться ею.