Герберт Харт - Право, свобода и мораль

Для настоящих целей эти различия важны, поскольку крайний тезис о том, что поддержание морали при помощи права оправдано не его последствиями, но как самостоятельная ценность, может потребовать отдельного рассмотрения в плане различных аспектов поддержания. Более того, осмысление этих различных аспектов заставит нас поставить под сомнение исходное допущение, несомненно, имеющееся у лорда Девлина и, возможно, также и у Стивена, о том, что поддержание морали и ее сохранение тождественны или, по крайней мере, необходимо связаны.

Поддержание как принуждение . При рассмотрении первого аспекта поддержания, а именно принуждения при помощи угроз, очевидна чрезвычайно большая разница между побуждением людей под страхом наказания воздерживаться от действий, которые причиняют вред другим, и побуждением их воздерживаться от действий, которые отклоняются от общепринятой морали, но не вредят никому. Легко понять ценность, придаваемую первому, ибо защита людей от убийства, или насилия, или других форм вреда остается благом, какими бы ни были мотивы, в соответствии с которыми другие побуждаются воздерживаться от этих преступлений. Но там, где нет никакого вреда, который должно предотвращать, и никакой потенциальной жертвы, которую нужно защищать, как это часто бывает тогда, когда пренебрегают традиционной сексуальной моралью, трудно понять утверждение, что подчинение, даже если оно мотивировано только страхом наказания по закону, является ценностью, стоящей того, чтобы ее реализовывать, несмотря на связанные с ней несчастья и принесенную в жертву свободу. Наделять ценностью всего лишь подчиняющееся поведение, абстрагируясь от его мотивов и последствий,– это свойство не морали, но табу. Это не означает, что мы не можем разумным образом приписывать ценность жизням, посвященным идеалам целомудрия или самоотречения. Более того, достижение самодисциплины не только в сексуальной сфере, но и других областях поведения в любой теории морали должно быть одной из составляющих хорошей жизни. Но ценным здесь является добровольное самоограничение, а не подчинение принуждению, которое представляется полностью лишенным моральной ценности.

Могут, конечно, утверждать, что, хотя в силу этих причин обеспечиваемое при помощи закона подчинение само по себе не представляет ценности, оно, тем не менее, незаменимо как средство обучения или поддержания морали, которая по большей части соблюдается добровольно. «Тот факт, что людей за убийство вешают, есть одна из важных причин того, что убийство считается таким ужасным преступлением» 70 70 Доклад Королевской комиссии по смертной казни (Report of the Royal Commission on Capital Punishment (CMD8932) s. 61. Цитируется по статье Стивена о смертной казни в: James Fitzjames Stephen, «Capital Punishments», Fraser’s Magazine , June 1864, vol. 69, p. 761. . Нет никакого внутреннего противоречия в таких теориях о том, что для обеспечения или поддержания добровольного соблюдения нравственности требуется угроза наказания по закону. Но это теории, требующие подкрепления эмпирическими фактами, и есть очень мало свидетельств в пользу идеи, что лучше всего нравственности учит страх перед наказанием по закону. Мораль в своей значительной части, несомненно, выучивается и поддерживается без этого, и там, где морали учат с этим, всегда присутствует опасность, что страх перед наказанием останется единственным мотивом для подчинения ее требованиям.

Поддержание как наказание . Второй аспект поддержания при помощи права состоит не в угрозе, но в реальном осуществлении наказания нарушителей. Если задаться вопросом о том, какую ценность это может иметь там, где наказываемое поведение не является вредоносным, наиболее очевидным ответом является ретрибутивистская «теория» наказания: утверждение, что осуществление наказания оправдывается не его благотворными последствиями для общества или для наказуемого, а тем, что боль в нравственном плане является надлежащим или «соответствующим» воздаянием за совершенное моральное зло. Я не могу здесь предпринять полномасштабное рассмотрение этой теории наказания, но обращу внимание на один существенный момент. Теория, которая пытается обосновать наказание не его результатами, но просто как то, чего требует порочность преступления, несомненно, чрезвычайно убедительна и, возможно, единственная является вразумительной там, где это преступление причинило вред другим и имеются и преступник, и жертва. Даже наиболее преданные приверженцы утилитаристской доктрины, должно быть, время от времени испытывают искушение признать простое утверждение, что правильно или справедливо то, чтобы того, кто умышленно причинил страдание другим, самого заставили страдать. Я сомневаюсь, что хоть кто-либо, читая документацию Освенцима или Бухенвальда, не испытывал огромной притягательности этого принципа; возможно, даже самые вдумчивые из тех, кто поддержал наказание действовавших там преступников, были движимы этим принципом, а не мыслью о том, что наказание будет иметь благотворные будущие последствия. Но сила этой формы воздаяния, конечно же, зависит от наличия не только преступника, но и жертвы; ибо там, где это так, возможно мыслить наказание как меру, направленную на предотвращение того, чтобы преступник процветал тогда, когда его жертвы страдают или погибли. Принципы, требующие этого, несомненно, аналогичны принципам честности или справедливости в распределении счастья и страдания – принципам, пронизывающим другие области нравственности. Сам я не буду утверждать, что даже этой аналогии достаточно. Однако она определенно есть нечто такое, что должно помешать нам сразу же отвергнуть ретрибутивистскую теорию наказания. Но там, где нет жертвы, но лишь нарушение моральной нормы, представление о том, что наказание по-прежнему требуется как должный ответ на аморальность, не имеет даже этой поддержки. Здесь воздаяние представляется ни на чем не основанным кроме неправдоподобного утверждения, что в морали зло, прибавленное к злу, делает добро: что зло страдания, добавленное к злу аморальности в качестве наказания за него, создает моральное благо.

В ГЛАВЕ, посвященной вопросу о том, как соотносится доктрина Милля о свободе и мораль, Стивен в первую очередь стремился выявить и разоблачить противоречия и ложные исходные допущения о природе человека, которые, как он полагал, делают неубедительными аргументы Милля. Он уделил сравнительно немного внимания объяснению позитивных оснований своего собственного утверждения о том, что уголовное право должно применяться не только для защиты «против действий, опасных для общества», но и как «пресечение наихудших форм порока» 71 71 Stephen, Liberty, Equality, Fraternity , p. 162. . Нелегко, однако, вычленить из его аргументов сколько-нибудь четкое описание тех ценностей, которые, как он считает, воплощает или обеспечивает поддержание морали при помощи права. Самой важной – и для многих самой неприятной – характеристикой его мысли в этом вопросе является его общее настойчивое утверждение о правомерности или «целительных свойствах» 72 72 Ibid., p. 162, 165. ненависти или негодования по отношению к преступнику и желания отомстить ему. Из акцента, который он делает на этой теме, легко заключить, что Стивен в своей позитивной аргументации опирается на простую и даже грубую форму ретрибутивистской теории: наказание преступника оправданно, потому что «чувство ненависти и желание отмщения являются важными элементами человеческой природы, которые должны в таких случаях удовлетворяться в упорядоченной публичной и правовой форме» 73 73 Stephen, Liberty, Equality, Fraternity , p. 162. .