Анна Ямпольская - Искусство феноменологии [litres]

Для того чтобы что-то почувствовать, одной рецептивности недостаточно. Недостаточно перестать быть невосприимчивым, перестать бесстрастно (impassible) взирать на мир и начать претерпевать его воздействие; однако недостаточно и перевести себя в пассивную установку, начать «страдать» чем бы то ни было (etre passible) – болезнью, скукой, страхом смерти, собственным бытием. Характер пассивности, свойственный чувствованию, – это не бесстрастность (impassibilite) и не страдательность (passibilite), но своего рода транс-страдательность, которую Мальдине называет сверхстрастностью (transpassibilite). Сверхстрастность как основная человеческая способность не есть сверхпассивность, но, скорее, способность трансцендировать свою пассивность – стать «пассивнее самой пассивности», если воспользоваться метафорой позднего Левинаса [245] Levinas Е. Autrement qu’etre ou au-delä de l’essence. Paris: Kluwer, 2004. P. 84. . Сверхстрастность, открывая нас всей полноте αἴσθησις’е, подразумевает открытость не только чувственным и аффективным переживаниям; она включает и личностный, патический аспект существования, связанный не только с отношением с миром, но и с отношением с самим собой. Я оказываюсь предоставлен миру и другому – тем самым я обнаруживаю себя в присутствии самого себя; субъективность мыслима только как интерсубъективность, или, точнее, как транссубъективность. Благодаря сверхстрастности – или, точнее, в меру сверхстрастности субъекта – αϊσθησις размыкает для субъекта мир, который уже не ограничивается миром возможного, но включает в себя реальное, то есть невозможное или сверх-возможное (transpossible) [246] Как пишет Марк Ришир, «Мальдине, которому была присуща исключительная ясность, хорошо видел, что при конституировании изумления сверхвозможное и сверхстрастное коэкстенсивны друг другу» (Richir М. Meditations phenomenologiques. Р. 131). . Мальдине видит в сверхстрастности исходную человеческую способность, которая позволяет испытать эстетическое или чувственное переживание, которая лежит в основе контакта с радикально иным, с еще неизвестным и неизведанным, с совершенно непредвиденным; с тем, что мы на себя взять не можем [247] О смерти, которую мы на себя взять не можем, см. стр. 280–310. . Другими словами, сверхстрастность есть та способность, благодаря которой мы можем испытать событие.

Итак, у Мальдине αϊσθησις – и здесь Мальдине расходится с Минковским и Штраусом – приобретает событийный характер. Чувствование открывает нам мир именно в качестве того, что мы не знаем, в качестве того, к чему мы не готовы; мы ощущаем отдельные качества предметов, но чувствуем в собственном смысле слова мы только наступление события, преобразующего мир. Событие есть то, что не принадлежит к области моих возможностей; оно «несводимо к возможному, в том числе к моей собственной способности быть» [248] Мальдине А. О сверхстрастности. С. 186. См. также Maldiney Н. Penser I’homme et la folie. P. 228. . Удивительным образом мы, люди, способны на невозможное; более того, говорит Мальдине, мы к невозможному «принуждены» [249] Мальдине А. О сверхстрастности. С. 200. . В самом деле, это ведь невозможно – существовать ни для чего, для ничего; вне любых планов, набросков, проектов; быть я, быть здесь, быть сейчас. Но только здесь и сейчас я встречаю другого, я ощущаю мир, я ошеломлен произведением искусства. Событие случается, и в нем мы сталкиваемся с тем, что выходит за рамки нашего понимания. Различая вслед за Бинсвангером внешнее событие и событие пережитое, Мальдине показывает, что о событии как об испытанном можно говорить только тогда, когда это событие – чудесное или чудовищное – определенным образом апроприировано, присвоено, когда оно интегрировано в смысловую историю жизни субъекта. Такая интеграция возможна только как радикальное преобразование того способа, которым субъект существует в мире и понимает этот мир. Αἴσθησις, несводимый к отдельным ощущениям и их восприятию [250] Мальдине постоянно повторяет слова Штрауса о том, что «чувствование относится к восприятию как крик относится к слову», однако стоит отметить, что у Штрауса речь идет не о восприятии, а о познании (Straus Е. Vom Sinn der Sinne. S. 329). , является источником смысла – смысла в особом значении этого слова [251] Вслед за Штраусом и Вайцзеккером Мальдине называет этот смысл «патическим» (в отличие от «гнозического») (Maldiney Н. Regard Parole Espace. Р. 139 и 190). : речь идет о смысле прежде любой стабилизации и нормализации, о смысле, который не есть смысл чего-то определенного.

Мальдине приводит два основных примера сверхстрастности – «успешный» (изумление перед произведением искусства) и «неуспешный» (психотический кризис). Для Мальдине, как и для Мерло-Понти, психиатрические нарушения представляют собой одну из возможностей человеческого существования [252] Мальдине пишет: «Драматика психоза свидетельствует о том, что есть несводимого в человеке <���…> в психотическом существовании мы стремимся схватить тот человеческий экзистенциал, который делает его возможным – и именно там, где психоз есть его форма невозможного» (Maldiney Н. Penser I’homme et la folie. P. 7). Позиция Э. Штрауса и E. Минковского в данном вопросе является более осторожной; для Штрауса нарушения чувствования – это «другой способ бытия-в-мире» . Событие нельзя предвидеть, даже если ждешь его наступления со страхом или надеждой, поскольку событие есть то, что «не укладывается у меня в голове», что разрушает уже имеющуюся структуру смысла. Это тот момент, в который мы оказываемся на грани безумия; но этот же момент кризиса смысла и есть момент начала философствования [253] Жан-Кристоф Годдар связывает этот тезис с влиянием эстетической теории Гёльдерлина на Мальдине (Goddard J.-C. Violence et subjectivite: Derrida, Deleuze, Maldiney. Paris: Vrin, 2008. P. 94–117, см. также наст. изд. стр. 151–171). . Что-то произошло – и мир как мир моих возможностей, планов и забот потерял для меня всякий смысл; тот мир, в котором я жил, рухнул – как же мне жить дальше? Как и Ян Паточка [254] Паточка Я. Еретические эссе о философии истории. С. 76. , Мальдине определяет смысл как то, что должно быть проблематизировано, или даже как то, что может быть частично утрачено. Однако утрата смысла не должна стать окончательной. Пускай, не вписываясь в существующую структуру понимания мира, событие «отменяет ее»; «мир, которому мы доверяли, разлетается на осколки» – но сквозь них «просвечивает другой мир» [255] Мальдине А. О сверхстрастности. С. 196. , к которому мы еще только должны прорваться, другой способ жизни, которым мы еще не умеем жить. Та неспособность психотика к смысловому преобразованию своего мира, к обновлению, о которой пишет Минковский [256] Minkowski Е. Le temps vecu. Р. 165–167. , с точки зрения Мальдине представляет собой случай «забуксовавшего трансцендирования» [257] Maldiney Н. Regard Parole Espace. P. 12. , самой своей ущербностью указывающего на трансцендирование подлинное. Но в отличие от Бинсвангера или Штрауса Мальдине – не только теоретик феноменологической психотерапии; он еще и теоретик искусства. Кроме трансцендентности мира и трансцендентности другого человека есть еще и трансцендентность художественного творения, напоминает нам Мальдине. Мы сталкиваемся с чудовищным в искусстве – но оно не ломает, а, напротив, преобразует нас и размыкает нас миру. Итак, в любое наше чувственное – эстетическое, если вернуться к исходному смыслу слова αϊσθησις, – переживание уже вовлечено эстетическое в смысле художественного. Мальдине соединяет идею об интерсубъективном характере чувствования, унаследованную им у Штрауса и Минковского, с хайдеггерианской проблематикой размыкания мира; в такой перспективе не только эстетическое как чувственное, но и эстетическое как художественное приобретает сущностно интерсубъективный характер.