Петер Слотердайк - Солнце и смерть. Диалогические исследования

В остальном изображения лежащих и даже парящих поэтов и мыслителей редки. Кажется, художественная фантазия не ушла дальше «Мыслителя» Родена, который сидит скорчившись, и дальше L’homme qui marche Джакометти. Сидячая поза – обычная для портрета. Собственно, даже и представить себе невозможно, как иначе можно было бы изобразить на картине мыслителя или мышление, – только с использованием сидячей позы и можно иконографически его ухватить. Правда, тут хорошо бы вспомнить о Мишо и его набросках, сделанных под воздействием мескалина. На Дальнем Востоке известна прекрасная серия картин, изображающих быка и пастуха; на них превращение ученика в мудреца символически изображается как езда на спине быка, причем по мере возрастания познаний животное все больше сходит на нет, постепенно исчезая. Подобны этому художественные изображения мотива медитации «с корнями и крыльями». У нас следовало бы, пожалуй, вернуться к живописи эпохи барокко, которая всеми средствами мобилизовала «силы натяжения сфер»: Небо и Земля, телесность, инстинктивность, влечения и мудрость, свет, нематериальность были объединены в единый духовный (spirituelle) образный язык; упомяну, к примеру, набросок маслом Рубенса «Святая Барбара» (1620) – если бы не округлые контуры мясистого лица, это мог бы быть один из рисунков Мишо, сделанный под воздействием мескалина.

П. С.:Мы не должны забывать величайшую сцену парения в последующей духовной истории – полуденную идиллию из четвертой части «Заратустры», когда пророк, счастливый и усталый, посреди бела дня ложится спать под деревом. То, что он сформулирует при этом <���свободно паря в мышлении и> беседуя сам с собой – не только один из утонченнейших фрагментов в философской литературе; это также совершенная проза лежащего человека, интимный гимн, воспевающий завершение мира в познающем, который расслабленно покоится на земле. Здесь может, пожалуй, возникнуть ассоциация с просветлением Будды под деревом бодхи. Впрочем, и умирающий Будда тоже изображается лежащим.

Но все, что Вы говорите о «достойных положениях человека» и о позах тела при мышлении, звучит в моих ушах так, будто Вы намерены утверждать следующее: нашему бедному цеху не поможет ничто, пока нам не удастся научиться новым антигравитационным формам поведения <���позволяющим парить в воздухе>. С этим я соглашусь. Для пробы можно было бы напомнить о том, что человек – это существо не только живое и имеющее стремления, но и парящее. Возможно, это «состояние» можно постичь немного лучше, если попытаться представить себе, в каких пространственных координатах возможно парение. Здесь надо различать парение-над и парение-между. Что касается парения, возносящего вертикально, то представление о нем разработано в староевропейской традиции хорошо, потому что классическая метафизика экстенсивно и интенсивно интерпретировала параметр «над-», «транс-», «супер-», «мета-» etc . И по сей день оттуда идет представление, что суверенитет обеспечивается положением наверху, то есть с созданием вертикали и достижением верхней ступеньки лестницы. Здесь, таким образом, интерес вызывает парение в высях – легкость в подъеме. Древние техники созерцания соответствуют этой форме парения. Они вынужденно ушли в забвение с переходом философии от созерцания и спекуляции к аргументации и саморефлексии.

Здесь уместно вспомнить очень симптоматичную полемику Иммануила Канта с «недавно появившимся высокопарным тоном в философии» – так назывался небольшой памфлет, направленный против платоников, которые, заплутав, вдруг появились в философии Нового времени; памфлет, в котором Кант защищает прогрессивную дискурсивную точку зрения в борьбе против мечтателей и интуитивистов, – что, разумеется, было оправданно с исторической точки зрения. Но если смотреть на эту полемику с учетом того направления, которое приняло последующее развитие, то в ней начинают слышаться и другие тона – скорее сомнительные. В принципе, выступление Канта выражает лишь одну мысль: в публичном пространстве будущего слова будет лишен тот, кто не готов следовать определенному стандарту речи. Это утверждение равносильно подчинению философского мышления буржуазной этике труда, а следовательно, и внедрение в него принципов эффективности, консенсуса и конформизма. Кант становится предвестником антиаристократического и антисозерцательского рессентимента, как будто он желает сказать: пусть даже я обречен судьбой на безответную любовь к метафизике, но, по крайней мере, я все-таки должен позаботиться о том, чтобы она не выказывала свою благосклонность никому другому. При этом происходит очень сомнительная трансформация философского языка и всего дела философии: установление рамок и формализация, влияние которых сказывается по сей день. Любовный альянс между философией и чиновничеством высшей школы, превращающий созерцающее мышление в производство дискурсов согласно нормативам и стандартам, длится, таким образом, уже два века. Значение произошедшего перелома невозможно переоценить. Генрих Гейне еще в 1835 году предостерегал от серого суконного стиля Иммануила Канта, но смягчил свой упрек, высказав предположение, что подобный стиль мог быть избран для отпугивания цензоров. Так или иначе, начиная с этого момента, философское мышление приобретает характер труда и становится антиэстетическим. Оно должно обрести народохозяйственное значение и успешно вести по жизни, оно должно придавать бодрость на государственной службе, а потому язык философии должен обрести такую форму, в какой он может быть усвоен государственными чиновниками. Интересно, что бы сказал Гейне о наших сегодняшних художниках дискурса? Какого цензора они хотят отпугнуть? Ничего удивительного, что их искусство в конце концов стало ориентироваться исключительно на коллег, а боязнь их критики сделалась первичным мотивом. И за прентензиями Гегеля стоит давление буржуазного мира труда с его призывом к профессионализму. Философии у него даже пришлость отказаться от оскорбительного названия «чистой» любви к мудрости и стать действительной наукой мудрости. Все же Гегель попытался найти профессионализированную форму замены для прежнего созерцания – в образе спекулятивной логики, но антиаристократический, и прежде всего антидилетантский, рессентимент у него едва ли слабее, чем у Канта. Отсюда его злость на иронию как сознательную позицию, отсюда его угрюмая ненависть по отношению к далекой от труда субъективности романтиков, которые хотели скорее играть, чем обосновывать. В этом контексте надо упомянуть о том что вплоть до конца XVIII века, а порой и позднее понятие diletto имело позитивный смысл, поскольку обозначало благородное, не связанное с профессиональными обязанностями занятие искусствами и науками – исключительно ради удовольствия.