Петер Слотердайк - Солнце и смерть. Диалогические исследования

Г. – Ю. Х.:Тем самым на первый план выступает дальнейшее качественное развитие морской метафорики с выходом в метафорику воздушную. Концепт пены, как Вы его сейчас обрисовали, мог бы придать новое значение народной поговорке «Träume sind Schäume» [290] «Сны – это пена». . Если сны – это пена, то расширение толкования сновидений требует толкования пены.

П. С.:Как только феномен изначальной экспансии будет описан надлежащим образом, мы сможем понять сон как серьезное проявление способности к формированию сфер. По этой причине человек, впавший в депрессию, часто уже не видит снов: у него парализуется способность испытывать пространственные переживания – под внешним давлением происходит крах, приводящий к такому бессилию. Наоборот, мир активного человека представляет собой изменяющийся комплекс экспансий и резонансов.

Г. – Ю. Х.:После размышлений о том, насколько плодотворными могут оказаться для сферического мышления умозрительные конструкции первоэлементов, я хотел бы в завершение поставить еще один вопрос: не будут ли полезны при рассмотрении всех этих дел и некоторые формы дискурса, которые существовали ранее за пределами Европы? Позвольте мне процитировать одного наставника дзен, жившего в первой половине XIII века. Его звали Эйхэй Догэн [291] Эйхэй Догэн (1200–1253) – японский мыслитель, патриарх дзен, основатель японской школы Сото. . Я процитирую пассаж из его рассуждений о времени в главном его произведении «Shobogenzo»: «„Бытие-время“ значит, что время – это бытие. Всякая сущая вещь есть время. Золотая статуя с шестнадцатью ногами есть время. Так как она – время, ей присуще великолепие времени. Нужно учить, что она есть двенадцать часов „сиюмоментности“ («Jetztheit»). Три головы и восемь локтей – это время. Так как они есть время, они должны быть идентичны с этими двенадцатью часами именно этому моменту. Хотя мы и не оцениваем двенадцать часов как долгое или короткое время, мы все же произвольно называем их двенадцатью часами. Следы приливов и отливов времени столь очевидны, что мы не сомневаемся в их существовании. И все же, хотя мы и не сомневаемся в них, мы не должны заключать, что мы их понимаем…»

Пассаж заканчивается так: «Всякое бытие в мире как целом есть обособленное время в некотором континууме. И так как бытие есть время, я есть мое бытие-время».

Я цитирую этот пассаж не только потому, что он поразительно созвучен Хайдеггеру, но и потому, что образ приливов и отливов указывает на такое толкование мира, которое сходно с современными западными концепциями; например, когда современный физик представляет себе последнюю, окончательную реальность, которую он еще не может выразить на языке науки, он видит ее как своего рода энергетический вихрь, в котором есть только потоки, вращения и пульсации.

П. С.:Пожалуй, надо знать японский язык настолько, чтобы прочесть текст в оригинале и сравнить то, что действительно говорит Догэн, с переводом его слов: в данном случае сразу видно, что переводчик – поклонник Хайдеггера. Мне очень нравится образ энергетического вихря. Это наводит на воспоминания о снежных вихрях, о вьюге – и счастливые детские воспоминания проецируются на универсум. Эта ассоциация, вероятно, может быть полезна в философском плане: ведь метеорология – это популярная теория хаоса, а потому может служить наиболее доступным введением в современное мышление. С ее помощью легче всего объяснить, почему движение онтологически приоритетно, а покой – лишь момент движения – неподвижность некоторого движущегося тела относительно других движущихся тел. В физикалистской плоскости подобные суждения уже давно не представляют для нас никакой сложности. Они заслуживают внимания только как проявления откровенного отрицания староевропейской метафизики субстанции, которая интересовалась окончательным покоем. Ведь это было целью всех претенциозных метафизических учений мудрости – обрести причастность к покою-в-себе бога или к конечной действительности, то есть, следовательно, к покою, который ориентирован сам на себя и существует сам для себя и о котором утверждается, что он есть жизнь, но жизнь такого рода, к которой нет доступа до тех пор, пока ты остаешься телесным живым существом, потому что телесная и психическая жизнь per se разыгрывается в зоне непокоя. Для этой обреченной на непокой жизни Августин предложил чеканную формулу: in experimentis volvitur – в превратностях житейских испытаний. Нас будет вертеть, бросая от одного испытания к другому, но в конце концов в превратностях испытаний должны прекратиться – и может начаться покой-в-себе. Это трудно понять современным людям, потому что мы больше боимся скуки, чем испытываем потребность в спасении. Лишь иногда мы можем представить себе сочетание покоя и наслаждения. Древние смотрели на это совсем иначе.

Замечу: не знай я, что Догэн жил на Дальнем Востоке в XIII веке, мог поклясться, что перед нами – изложение западных идей XX века; смущают разве что три головы и восемь локтей. Тезисы Догэна напоминают о том, что ни у субстанции, ни у субъекта нет гарантии неподвижности. «Я есть мое бытие-время» – звучит слишком уж по-хайдеггеровски, чтобы быть правдой. При всех филологических оговорках, я слышу в этом выражении следующее: нет никакого способа бежать во вневременную субстанцию, нет никакого субъекта, который мог бы спрятаться от движения, нет никакого существования вне подхваченности движением и вне вовлеченности в движение. Однако, как уже было сказано, сходство с философией позднего Хайдеггера настолько бросается в глаза, что приходится думать, что этому кто-то специально посодействовал.

Основополагающее слово Хайдеггера – спокойствие (Gelassenheit) – исходя из современной позиции переворачивает принятое в метафизике отношение к движению и покою. Люди античных времен искали за движением покой. Современное спокойствие – как расслабленность — напротив, предполагает, что покой возможен прямо в движении, внутри движения.

Г. – Ю. Х.:Можно ли конкретизировать?

П. С.:Едва ли мы будем несправедливы к Хайдеггеру, если возьмемся утверждать, что он в своих трактатах о спокойствии, расслабленности и отрешенности просто рационально выразил тот опыт, который получил, будучи пассажиром железной дороги между двадцатыми и пятидесятыми годами; к сожалению, у него никогда не было опыта плавания по морю, имевшего определяющее значение в Новое время; у меня также нет сведений о том, что он когда-либо летал самолетом. Мне неизвестно, хорошим ли он был пассажиром в автомобиле, когда сидел на переднем сиденье, ведь поездка рядом с водителем – это самый распространенный тест на способность расслабляться. Такого испытания не выдерживают супружеские союзы и фундаментальные онтологические учения. Фактически во всех этих современных рассуждениях о расслабленности – отрешенности происходит перенос туризма на онтологию. Для теоретиков спокойствия познания, обретенные при посредстве современных транспортных средств, не только иллюстративны – они парадигматичны. Характерная для постметафизических времен основополагающая позиция мудрости и манера держаться – «спокойствие в движении» – идет от положения пассажира в самолете, особенно если он летит первым классом и маловосприимчив к турбулентностям. В последние годы во время полетов на самолетах «Люфтганзы» слышишь объявления: «Мы рекомендуем вам во время всего полета быть пристегнутыми ремнями безопасности». Хайдеггер рекомендовал на протяжении всей экзистенции быть не пристегнутым ремнями – «быть отстегнутым для экзистирования, решительно настроенным на него» [292] Игра слов – «zum Existieren entschlossen zu bleiben» – может переводиться и как «оставаться решительным для экзистирования», и как «отстегнутым, освобожденным от ремней для экзистирования», то есть для подлинного, собственного существования. .