Петер Слотердайк - Солнце и смерть. Диалогические исследования

Г. – Ю. Х.:Точно такое же значение имело слово «любитель». Назвать кого-нибудь этнологом-любителем, например Лейриса или Сегалена, мне всегда казалось знаком высшего отличия, тогда как большинство людей используют это выражение для дискриминации.

П. С.:Я отношусь к этому точно так же, как и Вы. Деградация обоих выражений говорит о том, что рессентимент, направленный против свободных от тяжкого труда, свободно парящих форм занятий художественными или научными материями успел одержать целый ряд успехов. Сегодня сильно сузились круги, в которых сохранились любительские занятия искусством, наукой и философией, которым предаются с энтузиазмом и иронией – ведь трудовой и варварский габитус или, иначе, профессионализм распространился сегодня везде. Созерцание считается неподобающим занятием в том мире, в котором все должны чего-то достигать и все должны трудиться, а за интуитивные прозрения больше не дают премий.

Каждый, кто говорит, должен теперь превратиться в труженика-аргументатора, каждый, у кого есть свое мнение, должен дать себе труд профессионально обосновать его. Так и появляется тяжелая голова, которая нуждается в подпорке. Собственно, современная голова становится глобусом, который приходится закреплять на опоре. Никакого тебе шара без твердой опоры (Gestell) [287] Игра слов, намекающая на ключевое понятие философии М. Хайдеггера. .

Но мы еще не продвинулись в различении видов парения. Я попытался указать на то, что по историческим и системным причинам парение-над должно было завершиться отнюдь не блестяще. Трансцендирование, улет за пределы уже не является признаком силы у современных людей. Вертикаль сегодня – дискредитированное измерение. Зато парение-между, зависание-между обрело значительно большее значение – и, не в последнюю очередь, в современной эстетике. Вальтер Шульц [288] Вальтер Шульц (1893–1968) – немецкий виолончелист и музыкальный педагог. показал, как в эстетической теории раннего романтизма, например у Новалиса, возникла «Метафизика парения» – метафизика неопределенности, зависания между установлением и отменой, между иллюзией и лишением иллюзий, между полюсом-Я и полюсом-Мир. Полагаю, что современный философский дискурс – как и прежде – можно узнать прежде всего по признаку качества парения-зависания в неопределенности, который пришел от открытия романтиками состояния «между» – он движется между языками, между дисциплинами, между культурами, между искусством и наукой, а на высшей своей ступени – между промежуточными мирами.

Г. – Ю. Х.:Я уже как-то сказал, что хотел бы прийти в нашем разговоре к выявлению связи между мирами представлений, которые складываются вокруг моря и вокруг бессознательного. Позвольте мне начать эту предпоследнюю часть нашего разговора предложением из книги Ханса Блюменберга «Забота через реку переходит»: «Море – не такое, как земля. Если мы упадем на нее, она не колыхнется». Не потерпели ли мы тем временем в равной мере крушение и на море, и на суше? На море мы никогда не были дома, и на земле мы теперь уже не дома. Так где же нам место?

Есть ли у нас вообще возможность вновь вдохнуть жизнь в старые картины и мифы о теллурическом или океаническом первоэлементе? А если бы такая возможность была, то как бы нам помогло ее использование? Можем ли мы, должны ли мы, вправе ли мы снова присоединиться, например, к тем мифам о море, которые были созданы в XIX веке, к хтоническо-матриархальному миру пульсирующих возникновений и исчезновений Иоганна Якоба Бахофена, к «океанической пра-силе» Людвига Клагеса или даже к идеям Жюля Мишле, который возвысил в своей книге «Море» текучий первоэлемент, превратив его в «Великую Женщину Земного Шара», в «материнские воды»? Мишле называет море «несколько беспокойной матерью». Он вслушивается в «пульс моря», в «биение течений». Он чувствует «созревание, поток жизни», он наблюдает «созидающие и животворящие силы» моря, его способность сохранять суверенность, сопротивляясь влиянию даже самых больших впадающих рек. Он вчувствуется в собственную ритмику моря, бурно штормящего на поверхности и спокойного в глубинах, и постигает непостижимое разнообразие жизни в них, «географию темных нижних слоев воды».

Я могу теперь повторить свой вопрос: можем ли мы, должны ли мы, вправе ли мы снова присоединиться к этой метафорике, к миру этих представлений?

П. С.:Прежде всего я хотел бы сказать, что считаю эти цитаты просто выдающимися. У них – уникальная плотность и сила, способная сплачивать, увлекать и вовлекать; они дают проявиться много большему, чем демонстрировала в XIX веке эпоха великих спекуляций вокруг первоэлементов. Тогда возвышенное было преобразовано в титаническое. Понятно, почему это произошло: ведь океан, который буднично и привычно бороздят суда, уже не выступает тем недифференцированным, чуждым первоэлементом, который знали люди античности; теперь он представляется огромной матрицей, невиданных размеров колбой, в которой протекают реакции; величайшим инкубатором. И Мишле стал гинекологом, изучающим эту титаническую матку. Здесь нужно, конечно, вспомнить о Жюле Верне, у которого еще яснее выражено преобладание технологии первоэлементов над поэзией первоэлементов – как это можно видеть в романе «Двадцать тысяч миль под водой» и в других книгах, действие которых разыгрывается в недрах земли и в мире пещер. Одновременно Бахофен начал свои штудии, проникающие в священные подземные обиталища – в могилы. Более поздние хтоники идут по тому же следу. Герман Брох в своем «Горном романе» как бы суммировал теллурические познания пространств, а в «Смерти Вергилия» мы находим сферологические прозрения, связанные со всеми классическими первоэлементами. Мишле берет существовавший на протяжении тысячелетий миф о Матери, но связывает его уже не с телом Земли, а с Океаном – и достигает, благодаря этому, сильного поэтического эффекта: мифология «нижнего» первоэлемента преобразуется в полном соответствии с наступившей океанической эпохой. Не знаю уж почему, а океанология с этого времени становится уделом французов.

Ну а теперь я должен сказать, как все выглядит с моей точки зрения: земля и вода для сферологии, как я ее понимаю, дают много импульсов, побуждающих к мышлению, потому что теория первоэлементов всегда была ключом для понимания парципативных отношений – отношений между частями. Это показывают недавно вышедшие прекрасные и важные книги, посвященные таким темам, – я имею в виду элементарную теологию Германа Тима и исследования о первоэлементах, проведенные Гернотом и Хартмутом Бёме [289] Гернот (р. 1937) и Хартмут Бёме (р. 1944) – немецкие философы, сфера интересов – философия науки, теория времени, этика, эстетика, философская антропология. . И все же невозможно представить себе самого главного, ограничившись рассмотрением только двух тяжелых первоэлементов, – земли и воды. По моему мнению, наиболее родственен «сферическому» легкий первоэлемент. Поэтому третий том «Сфер» будет посвящен прежде всего феноменологии воздуха, и речь там пойдет о технике, обеспечивающей дыхание, – отсюда и название «Пена». Пена – это не только продукт смешения воздуха и жидкости. Удивительно много материй способны к вспениванию – в том числе и твердые субстанции, такие как камень и стекло. Пены из искусственных материалов и металлов образуют целую ветвь в технологиях новых производственных материалов. Мой интерес направлен на связанные с пеной модусы образования пространства, потому что сферология современности требует описания множественности пространств. Ведь я хочу продемонстрировать, какой облик принимает мышление в отсутствие суперсферы как своего рода Божественного Шара. Таким образом, я работаю с теорией многокамерности воздуха и с теорией резонансных пространств. Но, вероятно, все же нужна и глава о пространствах, сооружаемых под водой, и, возможно, экскурс о формированиях пространств в подземных разработках, об этих темных штольнях и шахтах. Я некоторое время изучал кораблекрушения: как люди какое-то время продолжали жить на затонувших кораблях – в тех пространствах, где остался воздух. При этом так и напрашивались ассоциации с современным католицизмом, который тоже использует образ воздушного пузыря. Некоторые вполне удобно устраиваются в таких остаточных пространствах; мне приходит на ум идиллия мюнхенских иезуитов, которые окопались на своих кафедрах позади церкви Святого Людвига – и думают, что прекрасно видят все, что происходит вокруг. Не в пример более притягательны мифы об Атлантиде и других подводных городах. В них проявляется мифотворческий потенциал необычайной силы, который волнует и возбуждает, причем по сей день – если вспомнить грандиозную подводную экспедицию в затопленный наводнением Нью-Йорк в фильме «Подводный мир» («Waterworld») – фильме, о котором больше нельзя сказать ничего хорошего. Короче говоря, я комментирую мир воды не в матриархальном аспекте – ведь о матери как вместилище и хранилище я уже сказал в «Сферах I» настолько подробно, насколько мог. Впредь я займусь главным образом теорией воздушных сред, теорией воздушных медиа – в физическом смысле и в метафорическом смысле, – ведь воздух – это среда для разнообразных связей между коммуницирующими единствами. Благодаря ему голоса могут доходить до ушей, то есть обеспечивается голосовое сообщение между соседями, – техники, возможно, назвали бы опирающимся на воздух voice traffic .