Карл Зигмунд - Точное мышление в безумные времена. Венский кружок и крестовый поход за основаниями науки

Некоторые сентенции из записных книжек Броха, скажем, «Математика — образчик тавтологической дисциплины, основанной исключительно на себе самой», звучат как отголоски дискуссий на семинарах Шлика и Карнапа. Однако то, что Ган считал великим откровением, здесь выглядит почти что репликой в сторону. И в самом деле, близкое знакомство с идеями Венского кружка не мешало Броху придерживаться совершенно иных взглядов.

Тем не менее он, как и позитивисты, «осознавал всю боль своего положения», поскольку он в той же мере, что и они, понимал, что философия, даже если относиться к ней математически, никогда не сможет адекватно работать с «огромным полем мистико-этического». Это внезапное озарение обеспечило Броху терапевтический катарсис, поскольку убедило его, что искусство стоит выше математики и философии. С этого момента его постоянные колебания остались в прошлом.

В результате Брох получил возможность полностью сосредоточиться на литературе, и хотя до сорока пяти лет он не написал ничего стоящего, теперь он превратился в неутомимого и невероятно плодовитого писателя — даже слишком плодовитого, как ворчал ревнивый Музиль, считавший Броха ремесленником от литературы.

Прочитав синопсис первого романа Броха — трилогии «Лунатики», — Музиль кисло заметил: «Думается, между нашими с Брохом намерениями есть точки соприкосновения, а в некоторых подробностях подобие представляется весьма масштабным» [291] 291 R. Musil. Briefe. Ed. A. Frisé. Hamburg: Rowohlt, 1981. . Элиас Канетти, будущий нобелевский лауреат по литературе, а тогда — никому не известный венский студент-химик, подтверждал, что Музиль считал трилогию Броха «копией собственного начинания, которое занимало его десятилетиями, и то, что Брох, едва приступив к книге, уже закончил ее, вызывало у Музиля глубочайшее недоверие» [292] 292 Canetti, 1980. .

Брох не дал себя обескуражить и продолжил хозяйничать на территории Музиля. Главным героем его следующего романа стал математик, недавно получивший докторскую степень, в точности как «Человек без свойств» Музиля. И пока Музиль мучился со вторым томом своего шедевра, Брох успел закончить «Неизвестную величину» в один присест. На эту «попытку написать что-нибудь популярное» у него ушло всего несколько месяцев — с июля по ноябрь 1933 года. А заодно он еще и набросал по своему роману сценарий для Paramount Pictures , правда, к его огорчению, в Голливуде им не заинтересовались.

В последующие годы, когда политическое безумие масс все нарастало, Брох писал эссе, драмы, радиопостановки, фрагменты романов и даже резолюции для Лиги Наций. В 1938 году, когда произошел аншлюс, Броха на три недели заключили в тюрьму в Бад-Аусзе — в идиллическом центре того, что в мгновение ока перестало быть Австрией. А затем Брох сумел эмигрировать в Соединенные Штаты через Шотландию.

На пароходе, плывшем через Атлантику, Брох заметил смутно знакомое лицо — молодого математика Густава Бергмана (1906–1987), в 1927–1931 годах бывшего младшим членом Венского кружка. Попутчики-эмигранты подружились на всю жизнь. Помимо бесед с писателем, который сейчас выглядел особенно солидно — с трубкой и в двубортном пальто, — у Бергмана во время плавания было и другое занятие: Отто Нейрат поручил ему написать статью с воспоминаниями о Венском кружке. К 1938 году кружок уже остался в прошлом.

Герман Брох был не первым писателем, с которым общался Бергман. Несколькими годами раньше Бергман вместе со своим другом Гансом Вейсцем написал письмо Лео Перуцу (1882–1957), одному из самых популярных венских писателей межвоенных лет. Поводом для письма послужил рассказ Перуца «День без вечера». Перуц, как и Музиль и Брох, тоже сделал главным героем математика. Этот персонаж по имени Дюрваль [293] 293 Автор ошибочно называет главного героя рассказа Ботрелем. См.: Лео Перуц. День без вечера // Его же. Иуда «Тайной вечери» и другие сочинения / Пер. О. Мичковского. Екатеринбург, 2000. С. 462–469. (Прим. пер.) был ни больше ни меньше как гениальным математиком: Перуц никогда не ограничивался полумерами. Юный Дюрваль, как говорится в рассказе, жил тихо-мирно сегодняшним днем и был студентом, не выказывавшим ни честолюбия, ни прилежания. И вот в один прекрасный день безо всякой причины он ввязывается в ссору, которая выходит из-под контроля и приводит к дуэли на пистолетах. За три дня до дуэли Дюрваль начинает писать как одержимый. Будто прорвалась плотина и в брешь хлынул поток, быстрый и яростный. Финал предсказуем: Дюрваль погибает на дуэли, однако, к изумлению потомков, в заметках, которые он лихорадочно записывал до последней минуты перед роковым выстрелом, обрисованы новые математические теории невиданной глубины, такой, что Академия наук создала особую комиссию, которая по сей день работает над публикациями труда Дюрваля.

Разумеется, все это чистый вымысел, хотя, если заглянуть чуть глубже, не совсем, поскольку на удивление похожая история произошла на сто лет раньше во Франции и привела к романтической гибели двадцатилетнего Эвариста Галуа, который был самым настоящим гением-математиком и действительно открыл целую россыпь блистательных новых математических истин в последнюю ночь своей жизни, а математический мир смог в полной мере понять записи Галуа лишь через несколько десятилетий.

Письмо, которое написали Перуцу два студента, Бергман и Вейсц, должно быть, доставило ему массу удовольствия:

Два молодых математика, с огромным интересом прочитавшие ваш короткий рассказ «День без вечера», хотели бы спросить, с вашего соизволения, основан ли на каких-либо реальных событиях этот эпизод, который вы описали с таким изяществом; ведь хотя сюжет выглядит так, словно почерпнут из романа, все подробности касательно кривых Кэли и кривых третьего порядка разительно отличаются от упрощенческих нелепиц, к которым прибегают другие писатели, когда им нужно просто «сказать что-то математическое», и это подтверждает нашу догадку, что господин Дюрваль существовал в действительности. Обращаемся к вам с нижайшей просьбой о дальнейших сведениях (где хранятся записи Дюрваля и т. д. Остаемся, с величайшим почтением… [294] 294 Eckert and Müller, 1989.

Неизвестно, ответил ли Перуц на это письмо. Зато понятно, где он взял свое «что-то математическое». Перуц тоже изучал математику, как и Музиль и Брох. Он зарабатывал себе на хлеб математическими расчетами для страховых компаний, и его именем даже названа второстепенная математическая формула. И Перуц следил, чтобы об этой его особенности не забывали завсегдатаи всех кофеен, куда он частенько заглядывал.

В отличие от Роберта Музиля и Германа Броха Лео Перуц не питал никаких философских амбиций, тем не менее он сумел занять в философии свою нишу, пусть и маленькую. В «Мастере страшного суда», одном из фантастических романов Перуца, упоминается необычный цвет — «пурпур судного дня». Стоит лишь бросить взгляд на этот цвет, и он вызывает у смотрящего такой невообразимый ужас, что приводит к умопомешательству, а вскоре и к самоубийству. Рудольф Карнап в своей статье «Мнимые проблемы в философии» приводит фразу «существует цвет под названием «пурпур судного дня», вызывающий ужас» как пример утверждения, которое не подлежит проверке, хотя и истинно. Шлику этот пример очень понравился: «Я прочитал «мнимые проблемы» в тот же день, когда получил, и с большим удовольствием. Лучше всего «пурпур судного дня» — просто великолепно!» [295] 295 Письмо Шлика Карнапу, 30 августа 1928.