Артур Шопенгауэр - Краткий курс истории философии

«Только опыт придает достоверность свидетельствам людей, но тот же опыт удостоверяет нам истинность законов природы»

На основании всего сказанного надо признать, что чистый монотеизм, или познание истинного Бога, был уделом только одного единственного, по отсутствии у него всякой веры в загробную жизнь, правда, очень небольшого, незначительного, но все-таки избранного народа – евреев. Притом познание это досталось ему не с помощью философии, а исключительно путем откровения, в той мере, в какой он на это способен; ибо какова цена откровению, если лишь учить о нем, но не пережить его. То, что никакой другой народ никогда не разделял этой идеи, тоже многое говорит о таком откровении.

Едва ли, конечно, есть какая-либо философская система, которая бы отличалась такой простотой и слагалась из столь немногочисленных элементов, как моя: вот почему ее легко обозреть и охватить одним взглядом. Это объясняется в последнем счете полным единством и согласием ее основных мыслей, и это – вообще благоприятное показание в пользу ее истинности, которая ведь родственна простоте: «Απλοὐς ὁ τῆς ἀληϑείας λόγος ἒφυ – simplex sigillum ѵеrі» [115]. Мою систему можно было бы охарактеризовать как имманентный догматизм, ибо тезисы ее, будучи догматичными, не выходят, однако, за пределы мира, данного в опыте, но объясняют лишь, что он такое, путем разложения его на его последние составные части. Дело в том, что старый, ниспровергнутый Кантом догматизм (а в равной мере и пустозвонство трех новейших университетских софистов) трансцендентен: он выходит за пределы мира, чтобы объяснить его из чего-то другого, делает его следствием основания, к которому он и заключает от него. Моя же философия начала с тезиса, что только в мире и при его предположении существуют основания и следствия, так как закон основания в своих четырех формах – это лишь самая общая форма интеллекта, а только в нем одном, как истинном locus mundi, и содержится объективный мир.

В других философских системах последовательность обусловлена тем, что положение выводится из положения. Но для этого подлинное содержание системы необходимо должно уже содержаться в самих высших посылках, благодаря чему остальное, как выведенное из них, едва ли может представлять собою что-нибудь другое, кроме однообразия, бедности, пустоты и скуки, так как оно лишь развивает и повторяет то, что было уже высказано в основоположениях. Это печальное следствие демонстративной аргументации всего сильнее дает себя чувствовать у Хр. Вольфа; но даже Спиноза, строго придерживавшийся этого метода, не мог вполне избежать таких его отрицательных сторон, хотя при своем уме он сумел вознаградить за них. Мои же тезисы по большей части зиждутся не на ряде дедукций, а непосредственно на самом наглядном мире, и существующая в моей системе, не менее чем в какой-либо другой, строгая последовательность обыкновенно получается не чисто логическим путем: напротив, это – естественное согласие положений, неизбежно вызываемое тем, что в основе всех их лежит интуитивное познание, а именно – наглядное постижение одного и того же, но только с различных сторон последовательно рассматриваемого объекта, т. е. реального мира во всех его феноменах, с учетом сознания, в котором он выступает. Поэтому я всегда мог быть спокоен относительно согласованности моих положений – даже и тогда, когда некоторые из них порою казались мне несовместимыми: надлежащее согласие наступало потом само собою, по мере того как состав тезисов пополнялся, ибо это согласие у меня не что иное, как согласие реальности с самой собою, которое всегда ведь будет налицо. Это аналогично тому, как мы иногда, впервые и лишь с одной стороны взглянув на какое-нибудь здание, не понимаем еще связи его частей, хотя уверены, что она есть и обнаружится, когда мы обойдем его со всех сторон. А на такого рода гармонию, в силу ее изначальности и в силу того, что она находится под постоянным контролем опыта, вполне можно положиться; напротив, гармония, выведенная, опирающаяся исключительно на силлогизм, легко может оказаться со временем ложной – именно в том случае, если то или другое звено длинной цепи поддельно, шатко или непригодно в каком-нибудь ином отношении. Согласно этому моя философия имеет под собою широкое основание, на котором все стоит непосредственно и потому прочно, тогда как другие системы подобны высоко возведенным башням: не выдержи здесь одна опора, и рушится все. Все выше сказанное можно резюмировать так, что моя философия возникла и изложена аналитически, а не синтетически.

«Говоря кратко, трансцендентальный значит то же, что «до всякого опыта», трансцендентный же – «вне всякого опыта»

Как на характерную черту своего философствования, я могу указать, что я всюду стараюсь добраться до основы вещей, не оставляя их до тех пор, пока не приду к последнему реальному данному. Это обусловливается моей естественной склонностью, в силу которой я почти не в состоянии успокоиться на каком-нибудь таком познании, где есть еще общность и отвлеченность, а потому и неопределенность, где есть одни только понятия, не говоря уже о словах; склонность эта влечет меня все далее и далее, пока передо мною не обнажится последнее основание всех понятий и положений, которое всегда наглядно и которое я потом или должен принять за первичный феномен, или, где возможно, опять разложить на его элементы, непременно прослеживая сущность вещи до крайних пределов анализа. Вот почему со временем (конечно, не при моей жизни) признают, что разработка той же самой темы любым из прежних философов по сравнению с моей кажется поверхностной. Вот почему человечество научилось от меня многому такому, чего оно никогда не забудет, – и не погибнут мои сочинения.

Некоторой воле и теизм приписывает создание мира, волею объясняет он движение планет по их орбитам и появление природы на их поверхности. Только он по-детски помещает эту волю вовне и признаёт за ней лишь косвенное воздействие на вещи, именно – на человеческий лад, посредством познания и материи, тогда как у меня воля действует не столько на вещи, сколько в них самих: мало того, самые вещи – не что иное, как ее видимое обнаружение. Во всяком случае, из этого совпадения видно, что все мы можем мыслить изначальное не иначе как в качестве некоторой воли. Пантеизм называет действующую в вещах волю богом, на нелепость чего я довольно часто и резко указывал, – я же называю ее волею к жизни , ибо в этом выражении дано все, что мы можем знать о ней. То же самое отношение косвенного к непосредственному выступает еще и в морали. Теисты хотят соответствия между тем, что кто-либо делает, и тем, что он претерпевает; я – тоже. Но у них оно осуществляется лишь с течением времени и с помощью судьи и воздаятеля; я, напротив, считаю его непосредственным, усматривая одну и ту же сущность как в действующем, так и в страдающем. Моральные выводы христианства, вплоть до высшего аскетизма, обоснованы у меня рационально и в связи с общим строем вещей, между тем как в христианстве основою их служат простые легенды. Вера в эти последние с каждым днем исчезает все более и более; вот почему люди и должны будут обратиться к моей философии. Пантеисты не могут иметь никакой серьезной морали – у них все божественно и все превосходно.