Артур Шопенгауэр - Краткий курс истории философии

Мне пришлось выслушать много порицаний за то, что я, философствуя, т. е. теоретически, изобразил жизнь полной горя и далеко не привлекательной: но ведь тот, кто на практике обнаруживает самое решительное к ней пренебрежение, встречает похвалы и даже удивление, – того же, кто усиленно заботится о ее сохранении, презирают.

Едва мои произведения успели возбудить внимание отдельных лиц, как был уже предъявлен иск о приоритете по отношению к моей основной мысли и было указано, что Шеллинг где-то выразился: «Воление есть первобытие»; нашлись и разные там другие места в том же роде. Что касается самой сути дела, то надо заметить, что корень моей философии содержится уже в философии кантовской, особенно в учении об эмпирическом и умопостигаемом характере; вообще же этот корень заключается в том, что всякий раз, когда Кант несколько ближе затрагивает вещь в себе, она проглядывает через свое покрывало в качестве воли : это прямо подчеркнуто в моей «Критике кантовской философии», где поэтому я и заявил, что моя философия – лишь до конца продуманная философия кантовская. Вот почему не надо удивляться, если философемы Фихте и Шеллинга , тоже исходящие от Канта , являют некоторые следы той же самой основной мысли, хотя они и выступают там без порядка, связи и последовательности и потому в них надо видеть не более как предвестие моего учения. Вообще же по этому поводу надлежит сказать, что открытию всякой великой истины предшествует ее предчувствие, смутная догадка о ней, неясный образ ее, как бы проносящийся в тумане, тщетное поползновение уловить ее: ибо она уже подготовлена движением времени. Вот отчего и появляются здесь и там отдельные выражения, служащие как бы прелюдией к ней. Но лишь тот, кто познал истину из ее оснований и продумал ее в ее следствиях, развил все ее содержание, обозрел всю область ее применения и притом ясно и связно изложил ее с полным сознанием ее важности, – только тот может быть назван ее родоначальником. Если же кто-нибудь в древние или новые времена однажды высказал ее полубессознательно и как бы в сонном забытьи, если поэтому ее можно найти, принявшись за розыски задним числом, то хотя бы она и была выражена totidem verbis [116], это значит не многим более, чем если бы она была выражена totidem litteris [117], – подобно тому как нашедшим вещь будет лишь тот, кто, поняв ее ценность, поднимет и сохранит ее, а не тот, кто случайно возьмет ее в руку и опять выпустит, или подобно тому как Америка была открыта Колумбом, а не тем, кто, потерпев кораблекрушение, первый был выброшен туда волнами. В этом заключается смысл изречения донатистов: «Pereant, qui ante nos nostra dixerunt» [118]. И если уж хотели выставлять против меня такого рода случайные выражения в качестве права на приоритет, то следовало заглянуть гораздо дальше и привести, например, то, что говорит Климент Александрийский (Strom. II, гл. 17): «Προηγεῖται τοίνυν πάντων τὸ βούλεσϑαι αἰ γὰρ λογικαὶ δυνάμεις τοῦ βούλεσϑαι διάκονοι πεφύκασι» [119]. (Cм.: «Sanctorum Patrum Opera polemica», т. 5, Вюрцбург, 1779: dementis Alex. Opera, т. 2, с. 304); а также слова Спинозы: «Влечение – это сама природа, или сущность, каждого» («Этика», ч. III, теор. 57), и выше: «Это стремление по отношению к одному только духу называется волею; но если относить его сразу и к духу, и к телу, оно именуется инстинктом, который поэтому есть не что иное, как сама сущность человека» (ч. III, теор. 9, схол.). Гельвеций весьма основательно заметил: «Нет средства, которое бы зависть под видом справедливости не употребила с целью унизить заслугу… Только одна зависть побуждает нас находить у древних все новейшие открытия. Какой-нибудь фразы, лишенной смысла или, по крайней мере, не понятной до этих открытий, достаточно для того, чтобы поднялся крик о плагиате» («Об уме», IV, 7). Да будет мне позволено напомнить еще одно место Гельвеция по этому вопросу – место, ссылку на которое я прошу, однако, не приписывать моему тщеславию и заносчивости: нет, имейте в виду исключительно правильность высказанной в нем мысли и оставьте в стороне вопрос о том, применимо ли оно в каком-либо отношении ко мне или нет. Вот оно: «Всякий, кто интересуется человеческим умом, видит, что в каждом веке пять или шесть талантливых людей вертятся около открытия, которое делает человек гениальный. Если честь этого открытия остается за последним, то это потому, что в его руках оно более плодотворно, чем в руках всякого другого; что он передает свои идеи с большею силою и ясностью; и что, наконец, судя по тем различным способам, какими люди извлекают пользу из какого-нибудь принципа или открытия, всегда можно видеть, кому этот принцип или это открытие принадлежит» (там же, IV, 1).

«Трансцендентальной является философия, уясняющая себе, что первые и существенные законы этого мира явлений коренятся в нашем мозгу и оттого познаются a priori»

Вследствие старинной, непримиримой войны, какую всюду и всегда ведут против таланта и ума бездарность и глупость, имея на своей стороне легионы, тогда как у противника единицы, – всякому, кто создает что-нибудь ценное и неподдельное, приходится выдерживать тяжелую борьбу с непониманием, тупостью, испорченным вкусом, личной корыстью и завистью – с этим достойным союзом, про который Шамфор говорит: «При виде лиги глупцов против талантливых людей можно подумать, что перед вами заговор лакеев для устранения господ». Мне же, сверх того, надо было иметь дело с особенным врагом: значительная часть тех, кто был призван и имел возможность руководить в моей специальности мнением публики, получила места и оклады, для того чтобы распространять, восхвалять, превозносить до небес худшее, что только есть, – гегельянщину . Между тем этой цели нельзя достигнуть, если в то же время признавать, хотя бы лишь до некоторой степени, то, что есть хорошего. Этим да и объяснит себе позднейший читатель тот загадочный для него факт, что я для своих настоящих современников остался столь же чуждым, как человек на луне. Однако система мыслей, которая, несмотря на отсутствие всякого участия со стороны других, могла в течение долгой жизни неустанно и живо занимать своего автора и побуждать его к упорному и невознагражденному труду, этим самым свидетельствует о своей ценности и о своей истинности. Без всякого поощрения извне одна только любовь к делу в течение долгих дней моих поддерживала мою энергию и не давала мне устать; с презрением внимал я при этом громкой славе, какой пользовалось недостойное. Ибо при вступлении моем в жизнь мой гений предложил мне на выбор: или познать истину, но никому ею не угодить, или же вместе с другими учить ложному, пользуясь поддержкой и одобрением, – и выбор этот был для меня нетруден. Но оттого-то судьба моей философии и оказалась противоположной той, какую имела гегельянщина, – настолько противоположной, что их можно считать двумя сторонами одного и того же листа, сообразно характеру обеих философий. Гегельянщина, чуждая истины, ясности, ума, даже простого человеческого смысла, к тому же еще облеченная в одежду отвратительнейшей галиматьи, какая была когда-либо слыхана, стала патентованной и привилегированной профессорской философией, т. е. нелепицей, кормившей своего радетеля. Моя же, одновременно с ней появившаяся философия, хотя и имела все недостававшие той качества, но не была выкроена по мерке каких-либо высших целей, – она была совершенно не приспособлена по тогдашним временам для кафедры и потому, как говорится, была ни к селу ни к городу. Отсюда и воспоследовало, как день за ночью, что гегельянщина превратилась в знамя, под которое сбегалось все, моя же философия не нашла себе ни сочувствия, ни приверженцев – напротив, с единодушной преднамеренностью ею совершенно пренебрегали, ее утаивали и где можно вытравляли, ибо ее присутствие нарушило бы столь выгодное положение дел, подобно тому как китайские тени на стене исчезают при появлении дневного света. Оттого-то я и стал Железной Маской или, как выражается благородный Доргут , Каспаром Хаузером профессоров философии, – я был загражден от воздуха и света, чтобы меня никто не увидел и чтобы мои прирожденные права не могли получить себе признания. Но теперь человек, похороненный профессорами философии, вновь возродился, чтобы повергнуть их в замешательство; они даже не знают, какое же теперь выражение лица им надлежит сделать при этом.