Вадим Руднев - Божественный Людвиг. Витгенштейн: Формы жизни

Мы очень мало знаем о детстве Людвига, нам ничего не известно о его детской интимной жизни — во фрейдовском смысле. Можно лишь с некоторой долей определенности сказать, что мать и отец играли в его жизни гораздо меньшую роль, чем младший брат Пауль, товарищ по играм и соперник, и сестры Мининг и Маргарет: первая (das gnädige Fräulein) всячески его хранила и оберегала; вторая — активно занималась его интеллектуальным и эмоциональным развитием.

Витгенштейн был гомосексуалистом, что тоже не могло не наложить отпечатка на его детство, хотя в детстве он, разумеется, не понимал этого. Это достаточно глубоко хранилось в его бессознательном (die Bewusstlosigkeit) — слово, «словечко» из психоаналитического лексикона, которое появилось и вошло в употребление в 1900-е годы, в молодые годы Людвига. Лишь учтя постоянный мотив одиночества и поиска друга, мы прольем некоторый свет на его интимные проблемы.

Надо сказать, что для своего возраста (то есть для первых 20 лет жизни) Витгенштейн переменил много культурных пространств, а ведь каждый город — это особая, неповторимая и, особенно для чужака, на первых порах тягостная форма жизни. К счастью для Людвига, каждый новый город был «успешнее» (пользуясь «словечком» из другого лексикона, из созданной в 1940-е годы под влиянием поздних идей Витгенштейна так называемой теории речевых актов, о которой мы неоднократно будем говорить в этой книге): в Берлине он был более счастлив, чем в Линце; в Манчестере, хотя он и утверждал, что был несчастлив, он нашел друга, Уильяма Экклза, и впервые почувствовал смутные очертания своей будущей специальности, если, конечно, философию можно назвать специальностью (скажем по-другому — профессии, ведь профессия — это то, при помощи чего человек зарабатывает себе на хлеб, а Витгенштейн зарабатывал, преподавая философию в Тринити-колледже, в Кембридже).

Да, имперская столица разваливающегося, можно сказать, «разлагающегося» государства — маленький провинциальный город этого государства — затем агрессивная «империалистическая» столица воинственной Пруссии и — маленькая исследовательская станция Глоссоп под Манчестером (Объединенное Королевство). Все это было не так просто, надо было иметь достаточно душевой гибкости, того, что мы называем vitalitas spiritu, то есть не обычной житейской витальности, а высшей духовной, той, позволявшей интеллигентам выживать в гестапо и сталинских лагерях, в плену. И не только выживать, но и жить активной творческой жизнью. Не забудем, что «Логико-философский трактат» фактически был написан в итальянском плену в 1918–1919 годах.

Подводя итоги сказанному, мы вынуждены констатировать, что основной формой жизни раннего Витгенштейна все-таки было выживание. Слишком болезненный, чтобы отстаивать себя в мелочах, и слишком неординарный, чтобы подчиняться в крупном, этот удивительный (в будущем безусловно удивительный) человек успешно выполнил задачу первых 20 лет своей жизни — а именно, сохранил ее для дальнейшего творчества.

И еще. Мы обнаруживаем, что то малое, что мы знаем о детстве Витгенштейна, удивительно не соответствует нашим знаниям о личности взрослого Витгенштейна, которого мы так любим за те качества, которых, оказывается, у него не было в детстве. Оказывается, он был ленив, конформен и врал! Поневоле хочется сказать пошлую фразу — а был ли мальчик? Было ли у Витгенштейна детство, такое, каким оно было, скажем, у Пруста?

В зрелом возрасте это был самый прекрасный, трудолюбивый, искренний, бескомпромиссный и, главное, преувеличенно честный человек!

Пожалуй, только одно говорит о генетическом тождестве мальчика Людвига и взрослого Витгенштейна — стремление к сложным, болезненно запутанным, «достоевским» отношениям с людьми, что видно и из письма фрау Йоллес, и из воспоминаний Фани Паскаль [Паскаль 1994]. Тот Витгенштейн, которого мы знаем по классическим мемуарам Нормана Малкольма и Мориса Друри [Малкольм 1994, Drury 1981], появился довольно поздно, не ранее второго приезда в Кембридж, то есть в самом конце 1920-х годов.

Для того чтобы стать таким, он должен был перенести невеселое детство, фронт и плен, отказ от наследства и добровольное изгнание в деревню. Витгенштейн стал подлинным Витгенштейном приблизительно в 40 лет, зрелость наступила у него в том возрасте, в котором она обычно и наступает у всех людей. Но должно же было быть у такого удивительного человека хоть что-то обычное!

18 октября 1911 года Бертран Рассел пил чай у себя на квартире в Кембридже с С. К. Огденом (впоследствии первым переводчиком витгенштейновского «Логико-философского трактата» на английский язык), как вдруг неожиданно «появился какой-то неизвестный немец, очень плохо говорящий по-английски, но отказывающийся говорить по-немецки (Витгенштейн говорил по-английски хорошо, просто он, видимо, очень волновался, запинался и т. д.; вспомним, что проблемы с речью у него были с детства — В. Р.). Он представился как человек, изучавший инженерное дело в Шарлоттенбурге, но во время своего обучения почувствовавший влечение к философии математики, и вот он теперь приехал в Кембридж исключительно с целью слушать мои лекции» (Письмо Рассела к Оттолине Морель от 18. 10. 11) [Monk 1990: 38–39]. Витгенштейн так нервничал, что забыл сказать, что он приехал по рекомендации Фреге, что он уже учился в Манчестере и что к Фреге ему посоветовал обратиться известный философ Сэмюэль Александер, автор книги «Пространство, время и божество». Александер сказал Витгенштейну, что Фреге — величайший из ныне живущих философов.

А вот что писала в своих воспоминаниях по этому поводу сестра Витгенштейна Мининг.

В этот период (обучения в Манчестере — В. Р.) он неожиданно заболел философией — так сказать, обсуждением онтологических проблем, причем с такой силой и как бы против своей воли, что во время каникул он так глубоко страдал от этой раздвоенности и внутреннего конфликта, что, казалось, он из одного человека превратился в двоих. К нему пришла одна из тех трансформаций, через которые он прошел в своей жизни, пришла и затронула самые глубины его существа. Он вздумал писать философский труд, и, в конце концов, ему пришло в голову показать план этого труда профессору Фреге из Иены, который занимался сходными проблемами. В этот период Людвиг постоянно находился в состоянии, которое невозможно описать, он был почти патологически возбужден, и я очень боялась, что Фреге, про которого я знала, что он уже очень старый человек, будет не в состоянии запастись терпением и пониманием, необходимыми для того, чтобы проникнуть в дело соразмерно его серьезности. Я была очень обеспокоена и встревожена во время поездки Людвига к Фреге. Но все прошло лучше, чем я ожидала. Фреге одобрил его философские поиски и посоветовал обратиться к профессору Расселу, что Людвиг и сделал [McGuinnes: 73–74].