Вадим Руднев - Божественный Людвиг. Витгенштейн: Формы жизни

В 1911 году Витгенштейн приехал в Кембридж учиться математике и логике у Рассела. Началась совершенно новая пора в его жизни.

Русский философ M. M. Бахтин был современником Витгенштейна, он родился на шесть лет позже его (в 1895 году). Независимо от Витгенштейна (и даже раньше него) Бахтин разработал теорию речевых жанров, чрезвычайно напоминающую витгенштейновскую теорию языковых игр (форм жизни). Трудно сказать, знал ли Витгенштейн о бахтинской теории; скорее всего, не знал, хотя — и, если вдуматься, это довольно поразительное совпадение, — в Лондоне Витгенштейн дружил с родным братом русского философа — Николаем Михайловичем Бахтиным, искусствоведом, преподавателем Лондонского университета. Вообще отношения Витгенштейна с Россией — совершенно особая тема. Мы же сейчас говорим о формах жизни (хотя отношения с Россией — это, безусловно, тоже одна из форм жизни). Что же такое форма жизни по Витгенштейну? Главный тезис всей философии Витгенштейна заключается в том, что жизни вне языка, за пределами языка не существует. «Границы моего мира означают границы моего языка» — один из ключевых афоризмов «Логико-философского трактата» [Витгенштейн 1958], или, в нашем переводе, «Границы моего мира проходят по границам моей речи».

В этой книге слова язык, речь, речевая деятельность будут наиболее часто встречающимися. Поэтому мы объясним здесь в общих чертах, что они означают в общепринятом структуралистском (невитгенштейновском) контексте.

Противопоставление языка и речи ввел в европейскую лингвистику основоположник структурализма Фердинанд де Соссюр [Соссюр 1977]. Язык — система знаков, речь — реализация этой системы на практике; речевая деятельность (Соссюр употреблял слово langage; русский термин предложил в 1930-годы ленинградский лингвист академик Щерба [Щерба 1965]) — это речь в ее конкретном воплощении, когда в наличии говорящий и слушающий или несколько слушающих, каждый из которых может воспринимать одну и ту же речь по-разному.

Здесь необходимо также отметить, что Соссюр разработал не только структурную лингвистику, но и заложил основы семиотики — общей теории знаков и знаковых систем (наиболее адекватное представление об этой специфической дисциплине XX века дают книги [Семиотика 1983, Степанов 1972, Степанов 1985]. Семиотика имеет три раздела: синтаксис, изучающий систему знаков в их взаимоотношении друг с другом (в сущности, это и есть язык в соссюровском понимании); семантику, изучающую знаки в их отношении к реальности (в сущности, это и есть речь, как ее понимал Соссюр) и прагматику, то есть речь в ее конкретном жизненном воплощении (это и есть речевая деятельность) (данные три раздела семиотики разграничил Чарльз Моррис [Моррис 1983]).

Надо сказать, что Витгенштейн, скорее всего, ничего этого не знал. Мы не встретим в его записях имен Соссюра, Якобсона, Ельмслева, Блумфильда, Уорфа — великих лингвистов XX века. В лучшем случае он знал, что существует какая-то там структурная лингвистика.

Витгенштейн жил своей жизнью, играл в свои языковые игры.

Термин языковая игра принадлежит позднему Витгенштейну. Он появляется в знаменитом § 23 «Философских исследований»:

Термин «языковая игра» призван подчеркнуть, что говорить на языке — компонент деятельности или форма жизни.

Представь себе многообразие языковых игр на таких вот и других примерах:

Отдавать приказы или выполнять их —

Описывать внешний вид объекта или его размеры —

Изготавливать объект по его описанию (чертежу) —

Информировать о событии —

Размышлять о событии —

Выдвигать и проверять гипотезу —

Представлять результаты некоторого эксперимента в таблицах и диаграммах —

Сочинять рассказ и читать его —

Играть в театре —

Распевать хороводные песни —

Разгадывать загадки —

Острить; рассказывать забавные истории —

Решать арифметические задачи —

Переводить с одного языка на другой —

Просить, благодарить, проклинать, приветствовать, молить

Теперь сравним это с тем, что писал о речевых жанрах M. M. Бахтин буквально через год после смерти Витгенштейна:

… к речевым жанрам мы должны отнести и короткие реплики бытового диалога […], и бытовой рассказ, и письмо […], и короткую стандартную военную команду (! — В.Р .), и развернутый детализированный приказ, и довольно пестрый репертуар деловых документов […], и разнообразный мир политических выступлений […], и многообразные формы научных выступлений, и все научные жанры (от поговорки до романа) [Бахтин 1979: 237–238].

Бахтин не делает последнего шага, он не говорит, что жанры это и есть сама жизнь. Витгенштейн делает этот шаг:

Приказывать, спрашивать, расспрашивать, болтать — в той же мере часть нашей естественной жизни, — что и ходить, есть, пить, играть [ Wittgenstein 1967: 25]

Можно сказать, и это не будет никаким преувеличением, что жизнь и язык, в частности — язык в его эстетической функции (термин Яна Мукаржовского [Мукаржовский 1975] ) — это просто разные языковые игры, как, например, футбол и шахматы. Поэтому применительно к жизни, к реальности, о которой мы очень мало знаем (Ю. М. Лотман писал, что знать, что такое реальность — это значит, во-первых, «знать, как она устроена, во-вторых, знать, чему она служит, в-третьих, знать, что с ней будет в ближайшем будущем. Ни на один из этих вопросов относительно жизни мы ответить не можем» [Лотман — Цивьян 1994: 7]), закономерно использовать понятия, которые мы используем применительно к литературе. То есть, прежде всего — сюжет, стиль и жанр. Это хорошо понимали русские ученые 1920-х годов — формалисты, как их называли их противники марристы (ученики академика Н. Я. Марра, автора скандального «нового учения о языке», гениального ученого-авангардиста. Прежде всего это Ольга Михайловна Фрейденберг, книга которой «Поэтика сюжета и жанра» изданная впервые в 1937 году и переизданная в 1997-м, до сих пор поражает своей близостью к идеям языковых игр и форм жизни [Фрейденберг 1997] ). И наконец, русский структурализм, преимущественно в лице своего лидера Ю. М. Лотмана, в 1970-е годы независимо от Витгенштейна думал во многом сходным образом. Ю. М. Лотман писал об этом так:

Бытовое поведение приобретает законченную осмысленность лишь в той мере, в какой отдельной цепочке поступков на уровне реальности может быть сопоставлена последовательность действий, имеющая единое значение, законченность и выступающая на уровне кодирования как некоторый обобщенный знак ситуации, последовательности поступков и их результатов, то есть сюжет. Наличие в сознании определенного коллектива некоторой суммы сюжетов позволяет кодировать реальное поведение, относя его к значимому или незначимому и приписывая ему то или иное значение единицы знакового поведения: жест и поступок, как правило, получают теперь свою семантику и стилистику не изолированно, а в соотнесенности к категориям более высокого уровня: сюжету, стилю и жанру [Лотман 1977: 81] (курсив мой — В. Р.).