Лоренцо Валла - Об истинном и ложном благе

IX. (1) И если меня кто-то спросит, каковы были происхождение и причина той ложной нравственности и ложных добродетелей, то я, право, полагаю, что изначально существовали один способ служения божественным делам, другой – земным, первый назвали нравственностью и добродетелями, второй – пользой; затем после того, как произросли ложные религии и одержали верх пороки, способ служения божественному пришел в забвение или был низведен до немногих, остались только названия добродетелей, сохраняющие до сих пор нечто от древнего величия, хотя память о похвальных древних деяниях и высказываниях не всецело погибла, но, однако, они словно тень без тела. (2) Не зная, куда следует относить эти более поздние добродетели, одни, воодушевленные их сиянием, говорили, что к ним надо стремиться ради них самих, словно далекие от земных дел, каковыми они и были, и это главным образом стоики; другие же [считали], что ради пользы, помимо которой они ничего другого не видели, и это были прежде всего эпикурейцы, с ними согласна большая часть народа, считающая, что даже богов следует почитать вследствие той же пользы. Наша же добродетель, [т. е.] тех, которые являются христианами, есть та самая, которая, как я сказал, была ранее и прежде желательна не ради нее самой, как суровой, горестной, мучительной, и не ради пользы, которая является земной, она составляет ступеньку к тому блаженству, которым наслаждается дух или душа, освобожденная от смертных членов у создателя вещей, от которого она произошла. (3) Кто будет сомневаться или кто сможет лучше назвать это блаженство, нежели „наслаждение“, чьим именем я нахожу названные даже, например, в книге „Бытия“ „Рай наслаждения“ 48и в книге пророка Иезекииля „Плоды и древо наслаждения“ 49и подобное этому, когда говорится о божественных благах. И в „Псалмах“: „И из потока наслаждения ты напоишь их* 50, хотя у греков скорее delectationis (удовольствие) или deliciarum (веселье, отрада), чем voluptatis. Ибо не говорится: „Из потока“ χειμάρρουν sed: но τὸν χειμάρρουν τῆςσου ποτιεῖςαὺτούς что, собственно, есть delectatio, a также deliciae не от delecto, но от delector или от delectat. Поскольку одним способом он [автор Псалмов] обозначает действие, например exhortatio [побуждение], другим качество, например exultatio (веселость, ликование). И я не вижу, чем различаются voluptatem и delectationem, если не тем, что наслаждение означает, по крайней мере, пылкое удовольствие. Желая выразить это, латиняне, на мой взгляд, там, где понимали большее удовольствие, например Μεθησθήσονται ὰπὸ πιότητος οἵϰου σου, ϰαὶ τὸν χεμάρρον τῆς τρυφῆς—Inebriabuntnr ab ubertate domus tue et torrente voluptatis potabis eos, предпочли перевести «voluptatem» (наслаждение). Из этого следует понимать, что не к добродетели, но к наслаждению ради него самого подобает стремиться как тем, которые хотят радоваться в этой жизни, так и тем, которые желают радоваться в будущей.

X. (1) Но оно двойное: одно на земле, другое впоследствии на небесах (я называю небеса по обычаю нашему, а не древних, которые полагали одно небо), одно – матерь пороков, другое – добродетелей. Скажу яснее. Все, что делается без надежды на то последующее [наслаждение], ради надежды на это настоящее, греховно; и не только в большом, когда, например, строим дома, покупаем земли, занимаемся торговлей, заключаем брак, но также и в малом; например, когда едим, спим, гуляем, говорим, желаем; за все это нам назначены и награда и наказание. Поэтому, если мы хотим наслаждаться тем, надо воздерживаться от этого; мы не можем [наслаждаться] тем и другим, которые между собой противоположны, как небо и земля, душа и тело. (2) Но это наше [наслаждение] более сомнительно и обманчиво, то же несомненно и надежно. Однако в этой жизни достаточно некоего достойного одобрения наслаждения, и наивысшее то, которое идет из надежды на будущее счастье, когда чистая совесть и душа, неутомимая в размышлениях о божественном, считает себя словно неким соискателем и рисует себе обещанные почести и делает их как бы настоящими, и она тем радостнее и бодрее, чем больше увидит соискателей и соперников. Сюда же относится сказанное: „Всякий, кто откажется ради Господа от земных вещей, гораздо большее обретет в этом времени, а в будущем – жизнь вечную“ 51; через это обозначается радость надеющегося на Бога. Поистине ничего не делается правильно без наслаждения, и нет никакой заслуги у того, кто борется в стане Бога терпеливо и даже не охотно 52. „Ибо радостного подателя любит Господь“ 53. И в другом месте: „радоваться в Господе“ 54, что по-гречески ϰατατρύφησον τοῦ ϰυρίου, что мы можем еще перевести как „преисполнишься наслаждения в Господе“, каковое наслаждение есть часть того вечного.

XI. (1) Основой же для достижения блаженства, без сомнения, является добродетель, христианская, говорю, добродетель, а не философов. Не отрицаю, что у тех [философов] многие вещи плодотворны и во спасение, но они начали иметь силу и приносить плоды, после того как Христос, Спаситель живых, а равно и мертвых, посланный отцом, очистил это поле мира, заросшее терновником и кустарником, и сделал его способным приносить плоды. И как луна, не восприми она никакого света и жара от противолежащего солнца, ничего сама по себе не может либо даже вредит находящимся ниже телам, так и дела человеческие, прежде чем озариться светом истины и воспламениться жаром любви, которая есть Христос, были и пусты, и достойны кары. (2) Оставляю евреев; и других, если были такие, у которых процветала истинная религия, кого я назвал бы и по праву и подобающе христианами, поскольку верили в Христа. Кроме них, никакие иные, ни афиняне, ни римляне, ни какие-либо другие, не совершили ничего, достойного награды и не достойного наказания. Ибо что извращеннее, чем оставлять создателя всех вещей, т. е. более, чем отца, и к нему, зовущему, поворачиваться спиной? Или что глупее, чем гнаться за вещами низкими, презренными и истинно земными и быстро преходящими, небесные же и, если позволено [сказать], более чем небесные и вечные, ценить менее и презирать? Так что не должны они никого обвинять, они получили свою награду, какой домогались, какой не добивались, ту не получили. Посмотрите на них, до чего они дошли из-за неведения: пока Бога не почитают, неизбежно признают, побежденные и гонимые эпикурейскими доводами, что разврат, прелюбодеяние, бесстыдство и чуть ли не любой вид бесчестия не предосудительны и их должно числить среди благ.

XII. (1) И сверх того, они с ненавистью и бранью обратились против природы или Бога – почему терпела она, что дела человеческие так ведутся, что ни добрые наград не ведали, ни злые наказаний; словно бы в самом деле некоторые были добрыми, либо словно Бог должен был угождать своим недругам, либо, наконец, за благо должны были считаться те вещи, которых они домогались и которые имели отношение к непристойному наслаждению. Трудности этого вопроса попытались развязать многие из философов, но скорее узел добавили к узлу. Ибо что могли развязать те, кто пальцев не имеет, т. е. кто лишен перста божьего. Боэций, чуть ли не подражавший им и почти стоик, последовав, как я думаю, «Горгию» Платона, после того как пространно обсуждал этот предмет в книгах «Об утешении философией», показал в четвертой книге, что истинное благо, которого никогда не лишены добрые, всегда [лишены] злые, есть почти то же самое, что добродетель 55. (2) Об этом скажу, что думаю, не в обиду для мужа, опытнейшего в любой науке; так как он призвал на защиту философию и ей оказал чуть ли не большую честь, чем нашей религии, этого дела он не разъяснял и не доказал, что есть истинное благо (ибо добродетель не есть высшее благо) и что злые всегда несчастны, а добрые всегда счастливы, хотя также я покажу с помощью свидетельств Павла и Соломона, что добрые иной раз пребывают в гуще несчастий, злые посреди блаженства и счастья. Ибо ведь неправедные несчастны не в этой жизни, но в будущей, а праведники не теперь блаженны, но будут позже. Этому столько повсюду представляется доказательств, что я считаю его слишком очевидным, чтобы оно нуждалось в свидетелях. Достаточно будет этого одного: „Чадо! Вспомни, что ты получил уже доброе твое в жизни твоей, а Лазарь злое; ныне же он здесь утешается, а ты страдаешь“ 56. (3) Кто поверил бы, что муж столь тщательный и проницательный, не говорю изящный, впал в ошибку из-за незнания одного слова, и притом очень простого? В самом деле, благом (а он ошибся в этом слове) мы называем то „добродетель“, то „счастье“, подобно тому как противоположное „злом“. Но именно добродетель и порок со своей стороны суть действия, счастье же и несчастье – качества – вещи, даже по своему результату очень далеко отстоящие друг от друга. Ибо не каждый, наделенный добродетелью, равным образом счастлив и не каждый порочный равно несчастен, и одно жить честно, другое – счастливо и блаженно. И даже если мы правильно оценим, добродетель не называется даже благом, разве лишь по метонимии или гиппалаге; например, дом, поле, богатства суть блага, поскольку готовят благо, которое есть наслаждение. Так и высокая нравственность называется благом, поскольку готовит блаженство, которое есть благо. (4) И хотя так обстоят дела, добрым, однако, называется не тот, кто одарен блаженством, а тот, кто – добродетелью. Мы ведь никогда не слышали, чтобы какой-то счастливец определялся так: этот человек добр. В эту ошибку Боэций, думаю, впал, поскольку сделал такое умозаключение: всякий, кто добр, имеет благо, благо же есть блаженство, следовательно, всякий добрый блажен [счастлив] 57. Что отвергается таким способом: всякий, кто добр, имеет благо. О каком благе ты говоришь? Если о благе счастья, я отрицаю. Ведь, как я сказал, никто не называется добрым, потому что он счастлив, но потому что наделен добродетелью. Если [ты говоришь] о благе добродетели, то я признаю. Тогда это надо доказывать так: всякий, кто добр, имеет благо, благо же есть добродетель, следовательно, всякий добрый одарен добродетелью. (5) Но Цицерона эта двусмысленность слова не ввела в заблуждение, в начале „Тускуланских бесед“ он предпослал: