Артемий Магун - «Опыт и понятие революции». Сборник статей

Наряду с практическим вопросом о желательности применения понятия «революция» — и в связи с ним — встает вопрос об описательных возможностях и адекватности его применения.

Критики слева — те, для кого революция представляет ценность, — не согласны признать революцией тот разочаровывающий поворот дел, к которому привела горбачевская перестройка [8]. Они подчеркивают, что у власти в стране остались почти те же люди, или «второй эшелон» советской элиты, что изменения были направлены «против прогресса», что несвободное положение трудящихся только усугубилось, и так далее. Поэтому, с их точки зрения, события 1980—1990-х годов являются «реставрацией» капиталистического режима по отношению к обществу, родившемуся в социалистической революции 1917 года.

Критики справа, из либерального крыла (например, Е. Гайдар [9]), напротив, оценивают революцию негативно (как взрыв насилия и т. д.) и радуются, что ее удалось избежать. Особая группа критиков справа, а именно социологи позитивистской ориентации, защищают свою теоретическую позицию стороннего наблюдателя и доказывают, что революции по объективным признакам не произошло (не было мобилизации масс, новых идей, сильного руководства и т. п.), а значит, не надо ничего выдумывать, можно продолжать следовать старым (пусть западным) рецептам в теории и в практике [10].

Умеренные либералы (Ю. Хабермас [11], Р. Дарендорф [12], Б. Акерман [13]) согласны признать происшедшее революцией, но особой, «догоняющей», «либеральной» или «рациональной», то есть ограниченной, ненасильственной и нерадикальной (стоит заметить, что их работы написаны в начале 1990-х годов). Для либералов произошла как бы минимальная революция, революция без революции. И это наблюдение, как мы увидим, в чем-то верно — просто «минимальность» революции вовсе не связана с ее умеренностью или нерадикальностью. «Минимальная» революция — это простая революция, революция, сведенная к самому главному.

Что можно ответить на эти возражения?

Критики применения понятия «революция» опираются на его метафизическую интерпретацию. А именно, революция предстает как завершенное, целенаправленное действие, отменяющее одну эпоху и устанавливающее новую. Такая революция принадлежит дискурсу идеологической сублимации, использующему легитимирующий потенциал события и изгоняющему его в мифическое прошлое. Как описательный научный конструкт, эта интерпретация не выдерживает никакой критики. Ни одна историческая революция не была массовым, радикальным и решительным переходом в светлое будущее. Каждая из них заходила во внутренний тупик, приводила к затяжному кризису и затем к частичной реставрации. Школа «ревизионистских» историков Французской революции (Франсуа Фюре, Дени Рише, Мона Озуф и др.) провела большую работу по развенчанию представления о ней как о едином, мобилизованном и результативном событии [14].

В то же время сублимированное понятие о революции не выдерживает и философской, понятийной критики. «Революция» — это теолого-метафизическое понятие, вырванное у метафизики и противопоставленное ей. Все крупнейшие философы революции (а такими являлись Кант, Гёльдерлин, Гегель, Маркс, Беньямин, Батай) проводят работу по десублимации понятия революции. Революция — не фиксированный момент волшебного основания, а незавершенное, повторяющееся событие отрицания: оно преследует настоящее, как навязчивая мелодия. Политический субъект стремится положить себе основание, но вместо того оказывается в ситуации внутреннего разрыва, в вечном несоответствии и внутреннем соревновании с самим собой.

Тут, конечно, требуется разъяснение. Как философии Нового времени удается построить понятие революции и при этом разрушить и сместить его теолого-политическую подоснову? Ответ: при помощи критики , то есть строгого и недоверчивого анализа, поверяемого только логикой и собственным опытом.

1) Латинское слово «revolutio» впервые появляется в христианской литературе поздней античности и применяется к таким явлениям, как отваленный камень у захоронения Христа или к странствиям души. В Средние века оно начинает обозначать астрономический феномен кругового движения светил вокруг Земли. В XII веке это слово в его астрономическом значении возникает и в разговорных европейских языках; однако уже довольно скоро, в XIV столетии, начинает применяться в политическом смысле для указания на гражданский беспорядок и смену власти (это произошло в Италии, где такие перемены были обычными событиями в жизни городов-государств). Так, первое из известных употреблений слова «революция» (итальянское «rivoluzioni») в политическом смысле принадлежит итальянскому писателю или хронисту Джованни Виллани: «…che in cosi piccolo tempo la citta nostra ebbe tante novita e varie rivoluzioni (за столь короткий срок в нашем городе случилось много новых событий и разных потрясений)». Примерно в то же время и именно в связи с итальянской политикой это слово появляется во французском как «revolucion» или «revolution». Трудно сказать, был ли такой политический термин своего рода метафорическим переносом астрономического понятия (как утверждали, к примеру, Ханна Арендт, Рейнхарт Козеллек и его соавторы) или развивался независимо (как доказывает Илан Рахум). Последнее предположение также выглядит вполне правдоподобно, ибо политическая трактовка хорошо соответствовала средневековому видению мирской истории в виде циклической, разрушительной и переменчивой судьбы (fortuna) [16]. В любом случае очевидно, что, используя это слово в политике, имели в виду и его астрономическое значение. Был ли сам термин «революция» производным от представления о круговращении планет или смешивался с ним в последующем употреблении, он в любом случае применялся просто для обозначения изменения во времени и отсылал скорее к некоему хронологическому промежутку, чем к внезапному происшествию.

На протяжении XV–XVI веков слово «революция» использовали порой для обозначения перемены, обычно с коннотациями катастрофы и беспорядка. Такова взятая в качестве эпиграфа меланхолическая фраза Гамлета, где «революция» отсылает не к чему иному, как к смерти — смерти, являющейся составной и важной частью в непредсказуемой игре фортуны. Как утверждает Ж.-М. Гулемо [17], в XVI–XVII веках значение слова стало постепенно меняться, и наряду со смыслом возврата к истокам оно стало часто пониматься как безличная, иррациональная разрушительная сила (ведь именно таким предстает колесо фортуны с точки зрения человеческой конечности). Но в этот период преобладает все же астрономическое значение слова, которое достигает в XVI и XVII веках особенной популярности с публикацией и распространением трактата Коперника «De revolutionibus orbium caelestium» («О вращении небесных сфер») (1543).