Владимир Моисеев - Футурономия. Социум [СИ]

Средний круг населялся людьми обыкновенными, ни в чем не чрезмерными, такими же, как мы с вами — чуть похуже, чуть получше, еще далеко не ангелами, но уже и не бесами.

А в центре царил Мир Справедливости. «Полдень, XXII век». Теплый, приветливый, безопасный мир духа, творчества и свободы, населенный исключительно людьми талантливыми, славными, дружелюбными, свято следующими всем заповедям самой высокой нравственности.

Каждый рожденный в Империи неизбежно оказывался в «своем» круге, общество деликатно (а если надо — и грубо) вытесняло его туда, где ему было место — в соответствии с талантами его, темпераментом и нравственной потенцией. Это вытеснение происходило и автоматически, и с помощью соответствующего социального механизма (что-то вроде полиции нравов). Это был мир, где торжествовал принцип «каждому — свое» в самом широком его толковании. Ад, Чистилище и Рай. Классика.

А во-вторых, авторам нравилась придуманная ими концовка. Там у них Максим Каммерер, пройдя сквозь все круги и добравшись до центра, ошарашенно наблюдает эту райскую жизнь, ничем не уступающую земной, и общаясь с высокопоставленным и высоколобым аборигеном, и узнавая у него все детали устройства Империи, и пытаясь примирить непримиримое, осмыслить не осмысливаемое, состыковать не стыкуемое, слышит вдруг вежливый вопрос: «А что, разве у вас мир устроен иначе»? И он начинает говорить, объяснять, втолковывать: о высокой Теории Воспитания, об Учителях, о тщательной кропотливой работе над каждой дитячьей душой… Абориген слушает, улыбается, кивает, а потом замечает как бы вскользь: «Изящно. Очень красивая теория. Но, к сожалению, абсолютно не реализуемая на практике». И пока Максим смотрит на него, потеряв дар речи, абориген произносит фразу, ради которой братья Стругацкие до последнего хотели этот роман все-таки написать. «Мир не может быть построен так, как вы мне сейчас рассказали, — говорит абориген. — Такой мир может быть только придуман. Боюсь, друг мой, вы живете в мире, который кто-то придумал — до вас и без вас, — а вы не догадываетесь об этом».

Есть большой Голливуд, есть арт-хаус. Большой Голливуд, если и касается темы целенаправленного «оморлочивания» народа, то только в комедийном ключе, понарошку. А арт-хаус никто, кроме дозволенной группки эстетов, всё равно не смотрит и не читает. Ну а эстеты — кто они? Да тоже — асоциальные.

Появился отличный сюжет. Антиутопия. Морлоки и элои живут рядом. Их практически невозможно отличить. Они одинаково допущены к благам цивилизации. Разница незначительна. Морлок, в отличие от элоя, должен три часа выполнять порученную ему работу. Они — уборщики, сантехники, рабочие и другой обслуживающий персонал. Только три часа в день, но если он уклоняется от трудовой повинности или просто опаздывает на рабочее место — его расстреливают.

Кстати, да. Тоже киношный вариант. Всё перемешано, все зависают в одних и тех же местах, только некоторые периодически срываются и куда-то убегают. Можно первосортный боевик сладить. Только, боюсь, в реальности и этот сценарий не сработает. Атомизация атомизацией, но главный товар любого общества — понты. А понты нереализуемы без возможности соотнести свои благА с благАми соседа. Личное общение может быть и через компьютер, это ничего не меняет. Главное — наличие социальных слоёв. Страт, так сказать. А они, кстати, и без Интернета достаточно виртуальны.

Насчет понтов — абсолютно точно. Это тот самый неперебиваемый человеческий фактор, который делает невозможным коммунизм и технокоммунизм. А еще понты сильнейший довод в пользу того, что общественные связи никогда не оборвутся, какими бы технологическими новинками не искушали людей. Всего будет вдоволь, а понты останутся. Это верно.

Кажется странным, что в современной футурологии так мало внимания уделяется прогнозированию социальных конфликтов. Это трудно объяснить, поскольку даже самые общие представления о неизбежных изменениях, которые обязательно произойдут с обществом, были бы крайне важны для понимания будущего. Нам известно, что общественные отношения изменятся, а вслед за ними станут иными и условия жизни людей, их надежды, мечты и желания. Не останутся прежними представления о морали и нравственности, определяющие социальное поведение. Законы и инструкции будут переписаны. Мир станет другим. Но каким? Способны ли мы рассказать о нем хоть что-то?

Утопия — это рассказ о мире, в котором бы их создатели хотели жить, антиутопии — это рассказ о мире, в котором они жить бы не хотели. Но где же попытки представить мир будущего таким, каким он станет, если мы смиримся с тем, наши желания, представления и замыслы будут проигнорированы? Как изменится человеческое общество? Ослабнет или усилится зависимость людей от государства и общества?

В антиутопиях утверждается, что будущее нас ждет тоталитарное. Но верится в это с трудом. Во-первых, само по себе появление многочисленных антиутопий, говорит о том, что людей, не желающих попасть в тоталитарный ад, достаточно много. Предупрежден, значит, вооружен. Во-вторых, исторический опыт подсказывает нам, что тоталитарные режимы, как правило, недолговечны. Что-то в человеческой природе не позволяет реализовывать на практике модели абсолютной власти или безоговорочного подчинения. Говорить об этом с уверенностью позволяет изучение феномена «идеального заключенного» [22]. Так назвали людей, лишенных инициативно-волевого начала, реагирующих на команды надсмотрщика или хозяина мгновенно, не рассуждая, наподобие запуганных детей или автомата. С помощью специальных методов этого можно добиться. Но оказалось, что «идеальные заключенные», как правило, становятся совершенно нежизнеспособными существами.

«Примерно через три месяца пребывания в лагере Беттельгейм стал понимать, что сходит с ума. Он обратил внимание на то, что включился в некую странную деятельность, которой предавались узники, как только выпадала свободная минутка. Вместо того чтобы использовать редкие мгновения для отдыха — поспать, почитать, — заключённые исступлённо обсуждали следующие темы: возможные смены и перестановки в лагерной администрации и их последствия для заключённых, догадки о том, что завезут завтра в лагерный магазинчик, международное положение (например, будет ли Турция выступать на стороне Германии в случае войны). Ненормальность этой деятельности, которой Беттельгейм поначалу даже не мог придумать название, сразу бросалась в глаза: ведь узники были лишены какой бы то ни было информации о том, что они с таким жаром обсуждали, поскольку в лагере никогда ни о чём ничего не известно. Кроме того, общее настроение, атмосфера этих разговоров — всё, что ни произойдёт, всё — к худшему. В результате, заключённые оказывались в ещё более угнетённом состоянии, чем были до этого.