Витторио Страда - Марксизм в эпоху III Интернационала. Часть первая. От Октябрьской революции до кризиса 1929 года. Выпуск первый

«требование об общей координации (движения) из единого руководящего центра. С другой стороны, направлению, которое видело в войне окончательное решение капиталистических противоречий, трудно отказать в справедливости утверждения, что руководство должен осуществлять только обладающий реальной силой член социалистического лагеря, а именно опять-таки Советский Союз» [1071].

В 1929 году международная обстановка еще более способствовала закреплению этой чрезвычайно односторонней точки зрения на революционный процесс. После того как разразился мировой экономический кризис, концепция построения социализма в одной, отдельно взятой стране все настойчивее подается как глобальная теория мировой революции

«в той мере, в какой перспектива будущего строительства социализма в одной стране, занимающей такую территорию и обладающей такими ресурсами, как СССР, сравнивается с реальным застоем и загниванием капитализма, который считается неспособным развивать производительные силы» [1072].

В противостоянии двух систем – гибнущего капитализма и строящегося социализма – кроется глубоко скрытая пружина мировой революции; реально существующему СССР все чаще приписывают роль катализатора противоречий капиталистического мира, а также функцию политической радикализации угнетенных масс.

Эта установка влияла, очевидно, и на понимание структуры и задач «всемирной партии революции». И здесь надо выделить следующий момент. В теории глубина и беспрецедентные масштабы кризиса капитализма при обнищании и радикализации угнетенных масс должны были бы привести к возникновению не менее острой, чем сразу же после войны, «революционной ситуации», в которой Коминтерн должен был бы взять на себя функции «генерального штаба» революционной армии, участвующей в международной гражданской войне, для чего с самого начала он и был создан. В действительности же, в течение всего кризиса суждения руководящей группы Коминтерна относительно степени зрелости революционной ситуации были весьма осторожны и смягчались многочисленными оговорками и уточнениями. Задачи же, полученные отдельными коммунистическими партиями, не отличались от задач периода «относительной стабилизации», а именно: завоевание на свою сторону большинства пролетариата путем руководства экономической борьбой и разоблачение руководителей-реформистов, подготовка пролетариата к «решающим боям», систематическая пропаганда диктатуры пролетариата, главным образом на примере великих достижений СССР. Революция была скорее мифом, о котором напыщенно говорили, чем программой, которой подчинялись стратегия и тактика. Таким образом, концепция «всемирной партии революции» не потеряла, а, напротив, обрела еще более «защитный» характер, чем в предыдущие годы. Усиление централизации вызывалось не требованием координировать революционные действия в международных масштабах, а становилось все больше средством обеспечения дисциплинарной и идеологической монолитности.

И несмотря на неизменность определений, которые переходили из устава в устав и из одного официального документа в другой, функция «всемирной партии» мало-помалу стала выхолащиваться. Необходимость приспособить модель к социальным, экономическим и культурным особенностям жизни различных стран уже в первые годы существования Коминтерна значительно повлияла на формирование истинной сущности коммунистического движения, хотя этот момент никогда не был предметом теоретизирования. Как убедительно пишет Анни Крижель:

«Всякая партия является продуктом взаимодействия двух конкретных составляющих – международного коммунистического движения, с одной стороны, и политической системы данной страны, с другой. В этом смысле однородность Коммунистического Интернационала как всемирной организации и стратегии не могла не быть под угрозой из-за национальных различий: единство, следовательно, являлось одновременно принципиальным, теоретическим утверждением, которое логически объясняло необходимость такой организации, и результатом непрерывной практической работы, направленной на сведение национальных черт каждой партии до того минимума, который уже нельзя устранить» [1073].

Начиная с 30-х годов эта «практическая работа» встречала все возраставшие трудности на своем пути, потому что столкнулась с новыми, непредвиденными условиями, которые в свою очередь требовали переоценки модели. Это подтверждает история Коммунистической партии Китая, которая, начиная с 1931 года, первая выдвигала концепцию революционной стратегии, разработанную совершенно независимо от директив Интернационала. Для европейских партий поворот наметился не ранее 1934 года (даже если в отдельных секциях его симптомы появились несколько раньше), когда антифашистские действия, которым сложившаяся международная обстановка придавала отнюдь не второстепенное значение, стали основой для решения задачи защиты Советского Союза, компартии смогли выступать относительно свободно, без помех и оговорок. Некоторые же из компартий – по крайней мере, наиболее крупные – оказались в центре борьбы масс, в которой они сталкивались с новыми стратегическими задачами, новыми союзами, новыми изменившимися организационными принципами, несомненно обусловленными национальными политическими традициями (вспомним комитеты Народного фронта во Франции или рабочие союзы в Испании). Может быть, именно в этом состояло значение той вновь обретенной неабстрактной национальной принадлежности, которую справедливо можно зачислить в актив народных фронтов.

Еще до VII конгресса в плане своего доклада Димитров пытался предупредить о сложностях, которыми был чреват для структуры «всемирной партии» поворот в политике Коминтерна. В последней части рекомендательной записки к предварительным наброскам доклада он подчеркивал, что необходимо «изменить методы работы и руководства Коминтерна и учесть, что невозможно оперативно руководить из Москвы решением всех вопросов, шестьюдесятью пятью секциями Коминтерна, действующими в самых разных условиях» [1074]. Похоже, что эти директивы сразу по окончании конгресса не должны были оставаться на бумаге: на их основе предстояло перестроить руководящий аппарат Коминтерна. Кажется, в октябре 1935 года было решено упразднить генеральные секретариаты и отделы, а также институт представителей и инструкторов Исполкома [1075], что, похоже, подтверждало тенденцию к децентрализации и повышению самостоятельности отдельных партий. Это не означает, что – как полагают советские историки Лейбзон и Шириня – VII конгресс ознаменовал собой

«начало перехода к новой фазе в развитии коммунистических партий, в которой международное единство, основанное на верности марксизму-ленинизму и совместно разработанной политической линии, сможет развиваться в обстановке полной автономии и независимости для каждой партии» [1076].