Витторио Страда - Марксизм в эпоху III Интернационала. Часть первая. От Октябрьской революции до кризиса 1929 года. Выпуск первый

«Революция, – писал Троцкий 25 мая 1917 года, – может начаться лишь на национальной почве, но в этих рамках она не может развернуться в полной мере вследствие экономической и военно-политической взаимозависимости европейских стран, что более чем убедительно показала последняя война» [1053].

Отсюда всемирный характер революционного кризиса, вызванного войной. Отсюда новый круг задач, стоящих перед пролетарским Интернационалом. Отсюда необходимость соединить социалистическую революцию в развитых капиталистических странах с борьбой угнетенных народов против колониального господства и защитой советского строя в России. Хотя это и различные, но неразделимые моменты единого процесса, конечная цель которого – создание мировой Советской Республики.

Оптимистический взгляд на судьбы международной революции, характерный для Коммунистического Интернационала на первых порах, а также анализ этого вопроса его руководителями широко отражены в документах, и нет необходимости иллюстрировать их цитатами. Однако важно подчеркнуть, что этот оптимизм не менее, чем строгий, только что законченный «научный» анализ экономического и социального кризиса капиталистического мира, основывался на особой психологической позиции wishful thinking [принятия желаемого за действительное. – Ред .]. Убеждение большевиков (а его разделяли все течения, входившие в Коминтерн), что русская революция является прологом европейской социальной революции (согласно прогнозу, с которым были согласны после 1905 года политические деятели, стоявшие на разных позициях, – Ленин, Троцкий и Каутский) и что единственной гарантией ее спасения была помощь победившего революционного пролетариата в некоторых крупнейших капиталистических странах Запада, очень часто побуждало коммунистическое движение принимать собственные желания за действительность, переоценивать, с одной стороны, зрелость революционного потенциала на Западе (а также, пусть в несколько ином виде, в колониях) и недооценивать, с другой стороны, как прочность буржуазных режимов, так и специфику рабочих традиций в Европе и Америке. При всем том, что в нем было иллюзорного, этот диагноз касательно соотношения сил лежал в основе стратегии, в которой развитие революционного процесса и защита его первого аванпоста были неразделимо связаны между собой. По мере того как последовавшие после 1921 года события укрепляли все возраставшую веру в возможность самостоятельного выживания первого социалистического государства, концепция революционного процесса как непременно международного процесса все более освобождалась от волюнтаристского элемента, который в свое время вдохнул в нее жизнь, и оставалась привязанной к анализу империализма, который превратился в застывшую схему, сильно грешившую чертами экономизма.

На фоне еще не поколебленной уверенности, что революционный процесс непременно примет международные масштабы, возникла и сформировалась концепция всемирной партии революции. Так как послевоенный социальный и политический кризис принял всемирный характер и его разрешение не могло не выйти за рамки отдельных стран, необходимо было не только создать как можно скорее коммунистические партии, способные руководить революцией и избавить массы от влияния социал-демократии, но и скоординировать их действия в международном масштабе. В 1919 году, в момент создания Коммунистического Интернационала, эта убежденность выражалась столь же твердо, сколь туманно.

«Конгресс, – говорилось в обращении к 39 коммунистическим и левым социалистическим партиям, организациям и группам о созыве I конгресса Коммунистического Интернационала, – учитывая постоянную связь с движением и методическое руководство им, должен создать объединенный орган борьбы – центр Коммунистического Интернационала, который подчинил бы интересы движения каждой страны общим интересам революции в международном масштабе» [1054].

А в «Платформе», принятой I конгрессом, говорилось еще более обобщенно:

«Интернационал, который окажется способен подчинить так называемые национальные, интересы интересам интернациональной революции, осуществит тем взаимную помощь со стороны пролетариата различных стран, а без экономической и других видов взаимной поддержки пролетариат не в состоянии построить новое общество» [1055].

Даже Ленин не был в ту пору более точным:

«…пролетарский интернационализм требует, во-первых, подчинения интересов пролетарской борьбы в одной стране интересам этой борьбы во всемирном масштабе; во-вторых, требует способности и готовности со стороны нации, осуществляющей победу над буржуазией, идти на величайшие национальные жертвы ради свержения международного капитала» [1056].

Когда перелистываешь документы и протоколы выступлений первого года существования Коминтерна, создается впечатление, что именно в тот момент, когда вера в неминуемость мировой революции была особенно сильной и когда в стратегии коммунистического движения ей отводилось особо важное место, концепция всемирно-революционной партии была наиболее размытой и неточной. Эта аномалия объясняется, безусловно, разными причинами. Объективные условия (изоляция России «санитарным кордоном», несостоятельность и слабость фракций и коммунистических партий в большинстве стран, невозможность влияния Коминтерна непосредственно на ход событий в ситуациях, которые представлялись революционными) сложились так, что в течение всего 1919 года Коминтерн был не тем «генеральным штабом мировой революции», которым надеялся стать, а лишь постоянным ядром организации, которую еще предстояло в значительной степени создать, скорее идеей, чем функционирующим органом. Сами решения I конгресса об организационной структуре носили явно временный характер. И это не только потому, что предполагалось перенести принятие окончательного решения на следующий, более представительный конгресс, но и потому, что в глазах многих делегатов и самой руководящей группы большевиков Коминтерну предстояло в течение нескольких месяцев превратиться из движущего центра мировой революции в межгосударственный орган координации деятельности различных социалистических республик, и его структура должна была вследствие этого измениться [1057]. Однако более всех этих факторов неопределенность концепции всемирной партии объясняется следующим. Сейчас наиболее внимательные исследователи истории коммунистического движения обычно признают, что в течение почти всего 1919 года «революционные надежды основывались на идее, будто для трудящихся характерен такой антикапиталистический настрой, что цели можно добиться без тактических планов или особых политических уловок, выработанных извне» [1058]. Делая упор в своих прениях и заключительных резолюциях на создании новых институтов пролетарской демократии в противовес институтам буржуазной демократии, I конгресс Коминтерна исходил из высказывания Ленина: «Мы достигли того, что слово „Совет“ стало понятным на всех языках» [1059], при всей специфичности форм революционного движения в ключевых странах (Revolutionäre Obleute в Германии, Arbeiterräte в Австрии, Shop-stewards Commettees в Великобритании, фабричные советы в Италии), в которых большевики видели отражение своего опыта и подтверждение его всемирного значения. Результатом акцентирования роли организаций типа Советов, которые были выражением самостоятельной инициативы масс в момент создания и в первые месяцы существования Коммунистического Интернационала, явилось то, что, как это ни парадоксально, в тени осталось главное, на чем была построена ленинская концепция революции, откуда исходило самое решение создать новый всемирный орган для руководства пролетарской борьбой, а именно роль партии.