Витторио Страда - Марксизм в эпоху III Интернационала. Часть первая. От Октябрьской революции до кризиса 1929 года. Выпуск первый

Отношение к «путчам» было одной из причин, приведших к расколу в Гейдельберге, несмотря на то что левое крыло, которое впоследствии будет называться Коммунистической рабочей партией Германии (КРПГ), отвергло обвинение его в «путчизме». Действительно, опыт КРПГ (как и левых коммунистов Болгарии) был «путчистским» по характеру в отличие от позиций Бордити и был прямо противоположен разработкам Паннекука, который был крупнейшим теоретиком левых коммунистов. На путчистский характер политики Коммунистической рабочей партии Германии в сентябре 1920 года обращал внимание и Лукач, который еще в июле писал о неизбежности повторения стихийных революционных выступлений и в их подавлении видел «лишь промежуточный этап на пути к окончательной, реальной победе» [1035]. Иногда желание «ускорить революционный процесс» мотивировалось необходимостью оказать помощь России [1036].

Трудности борьбы с «путчизмом» были вызваны также тем, что коммунистам не удавалось договориться об определении самого понятия «путч»: спартаковцы пришли к определению путча (которое мы привели) только после приобретения опыта кровопролитной борьбы, а большевики даже после этого обвиняли их (особенно Леви) в излишнем «антипутчизме». Радек со своей стороны все время, пока он находился в тюрьме, предупреждал против несвоевременных вооруженных выступлений, напоминая о событиях первых месяцев 1919 года и осуждая авантюризм Эрнста Беттельхейма в Вене [1037]; напротив, ни Ленин, ни Троцкий, ни Зиновьев, ни Бухарин никогда подобных предупреждений не высказывали. Общая установка большевиков в этом вопросе сводилась, говоря словами Паоло Сприано, к «использованию любой возможности, поощрению любого революционного выступления, разрыву с оппортунистами: все – даже поражение – было предпочтительнее бездействия» [1038]. Убежденность в неизбежности мировой революции в ближайшее время способствовала тому, что на поражение в восстании смотрели как на первую стадию будущей победы.

Поворот в этом плане наметился только после столкновений в Центральной Германии в марте 1921 года, когда Ленин и Троцкий осознали опасность, которая крылась в несвоевременных революционных выступлениях; однако они отвергали определение «путча», которым оперировали в ту пору спартаковцы. Ленин, в частности, дал оценку «мартовскому выступлению» как несвоевременной вылазке и решительно предупредил против повторения подобных ошибок, но отказался расценить его как «путч».

Дискуссией на II конгрессе Интернационала завершился в основном первый этап конфликта, в котором большевизм и левый коммунизм противостояли друг другу. Речь шла о столкновении революционного реализма и течения, зачастую слишком часто не учитывавшего существующих условий.

В апреле 1920 года Ленин выразил убежденность в том, что ход мировой революции, ее развитие вширь и вглубь оправдывает надежду «на быстрое и полное излечение международного коммунистического движения от детской болезни „левого“ коммунизма» [1039]. Однако, если взглянуть на последующее десятилетие невооруженным глазом, становится ясно, что из всей платформы левого коммунизма удалось исключить лишь один тезис – об антипарламентаризме. В Коминтерне продолжали отрицательно относиться к работе в реформистских профсоюзах так называемые «левые» течения (которые сами назвали себя таковыми без кавычек); они продолжали выступать против его линии и по другим основным вопросам, в частности они были против единого фронта. Когда летом 1921 года возник конфликт именно по этому вопросу, Ленин писал, что «надо сказать прямо, точно, ясно» об «обязательности тактики… Коммунистического Интернационала», и ее противников «не позже как через месяц после III конгресса Коммунистического Интернационала исключить из Коммунистического Интернационала» [1040]. Однако, экстремизм оказался куда более живучим, чем это предполагали прогнозы, несмотря на его политическое бесплодие и независимо от того, что многие представители левого коммунизма вышли из Интернационала. (Последствием этого раскола было то, что в 20-е и 30-е годы появилось множество сектантских экстремистских организаций, влияние которых, правда, было невелико.)

Каковы же причины живучести левого коммунизма? Уже Ленин указывал на них: он отмечал, что часто агитация левых коммунистов была гораздо успешнее агитации других коммунистов, и объяснял это тем фактом, что «легче подойти к массе в революционный момент, или при живых воспоминаниях о революции с тактикой „простого“ отрицания» [1041]. Но история международного коммунистического движения подтверждает, что между революционным реализмом и экстремизмом нет четкой разделительной линии: в некоторых своих разработках левые коммунисты были реалистичнее других, а те, кого мы назвали революционными реалистами, часто оказывались жертвой иллюзий. Не следует забывать и о том, что ответ на вопрос о реалистичности или иллюзорности направления в каждом конкретном случае может дать лишь история. Революционные иллюзии обычно свойственны левому крылу партии; однако ни одна радикальная организация не застрахована от этой болезни, а борьба с ней не проста, так как ее оружием является упрощенчество – средство, незаменимое при проведении любой политики, особенно массовой агитации (в частности, революционной агитации). Кроме того, политике свойственно противоречие между необходимостью понять определенную ситуацию во всей ее сложности – без чего невозможен объективный анализ – и необходимостью разъяснить массам результаты этого анализа в доходчивой, а значит, упрощенной форме. Схематические, изложенные в популярной форме выводы легче объяснить, особенно в периоды революции и большой напряженности, а в течение всего времени между двумя войнами обстановка была чрезвычайно напряженной [1042]. Задачей вождей было разрешить это противоречие; от их политических способностей зависело овладение ситуацией (а это им не всегда удавалось) в совершенно определенных областях, когда сталкивались «объективные» и «субъективные» факторы, социальная структура движения и всего общества, традиции, степень влияния партий и т.д.

Паннекук, Гортер, руководство и вся организация КРПГ в начале 20-х годов отделились от III Интернационала, но экстремизм продолжал существовать и в Коминтерне. Лукач, Бела Кун и Бордига были как бы выразителями преемственности двух этапов [1043]. Весной 1921 года рядом с ними в левом крыле Коминтерна, пусть временно, заняли место два бывших яростных противника левого коммунизма – Карл Радек и Август Тальгеймер. Весь остальной период истории III Интернационала прошел под знаком борьбы между экстремизмом и политическим реализмом; более того, в 1924 и между 1929 и 1934 годами экстремизм достиг высшей точки своего развития. Обычно его называли сектантством, экстремизмом или ультраэкстремизмом. Его же представители называли себя левым крылом, единственными, подлинными последователями ленинизма, клеймя своих критиков как «правых, оппортунистов, соглашателей». Подобно левому коммунизму послевоенного периода, эти течения были бесплодны и с политической точки зрения и с идеологической. Напрасно мы будем искать в их рядах людей, подобных Паннекуку, Гортеру или Лукачу [1044]. Но если в 1919 – 1920 годах борьба идей проходила в «химически чистой» форме, то начиная с 1924 года столкновения приобрели конкретный характер в борьбе фракций внутри большевистской партии, и именно этот аспект решил исход дела. Если сравнить левый экстремизм периода между двумя мировыми войнами с предыдущими и последующими этапами развития рабочего движения, он предстанет как связующее звено между анархизмом и революционным синдикализмом времен II Интернационала, с одной стороны, и новыми левыми – с другой, как выражение преемственности сектантско-утопического направления, которое сильно в критике, но неспособно предложить конкретную политическую альтернативу.