Тимоти Мортон - Стать экологичным

Идея Гуссерля была в том, что океан — не нечто пустое, унылое и огромное: на самом деле он кишит рыбой. Но о каком океане идет речь? Это океан разума, который был открыт Кантом примерно столетием ранее. Кант полагал, что для так называемого чистого разума не имеет значения то, что маленький я, Тим Мортон с его определенным ростом, сложением, цветом и гендером, с его желаниями, надеждами и т. п., мыслит какие-то разумные вещи. В разуме есть нечто трансцендентальное . Вы не можете ткнуть в трансцендентальное пальцем, но оно вполне реально. Океан разума в каком-то смысле плещется за моей головой. Это довольно холодный, необитаемый, непривычно прозрачный океан, поскольку он делает одну-единственную вещь — он математизирует, измеряет вещи и говорит мне, что такая-то галактика такой-то величины, что она существует такое-то время и таким-то образом движется по Вселенной. Однако Гуссерль показал, что, поскольку логические высказывания обладают самостоятельной реальностью, то же самое относится и к другим высказываниям, например высказываниям надежды, желаний, ненависти… Гуссерль словно бы открыл, что в океане Канта множество разноцветных рыб с собственной структурой ДНК, независимой от Тима и таких его характеристик, как рыжеватая щетина. Кант показал, что есть очень важная часть реальности, в которую нельзя ткнуть пальцем, а именно океан разума, а Гуссерль — что данный океан все-таки обитаем и что рыбы, в нем плавающие, — это совершенно самостоятельные сущности с собственной ДНК.

И вся эта рыба не ограничивается высказываниями, которые неопытному глазу все кажутся логическими. Существуют самые разные типы логических рыб, но также надеющихся рыб, любящих, ненавидящих, воображающих, которые выступают интенциональными объектами , и термин «интенциональный» означает, что они содержатся в мысле-океане (то есть это «интенциональный» в смысле «удерживаемый сознанием», а не в обычном смысле «указания на какую-либо внешнюю цель в акте сознания»). Так же как есть определенный способ обращения с акулой, есть и определенный способ обращения с чувством отвращения, то есть существует определенный способ иметь чувство, который сопутствует самому чувству. Акула и способ обращаться с ней — это два полюса одного феномена, как у магнита, они всегда идут вместе, и разорвать их невозможно. А значит, не вполне верно говорить, что у «меня» «есть» «мысль». Скорее так: «я» — то, что я каким-то образом вывожу или абстрагирую из феномена данной конкретной мысли, и точно так же в состав этого феномена входит и то, о чем эта мысль.

Мы настолько привыкли мыслить в рамках дуализма, что следствия факта независимости мыслей от сознания кажутся нам невероятными. Однако идею Гуссерля довольно сложно потопить, поскольку, как и у Канта, она не зависит от убежденности в чем-то внешнем по отношению к самой аргументации; нет никакой другой экологии за пределами той, в которой мы в настоящее время находимся, изучая эту аргументацию. Не бывает так, чтобы сначала феномены случались, а потом вы замечали их. Феномен включает в себя акт обладания им, обработки его молотком, его измерения, математизации или ощущения.

А это, в свою очередь, говорит поразительные вещи о таких формах действия, как работа молотком. Молоток — это нечто определенное, нечто очень специфическое — и всё же это не в точности молоток. Это самые разные вещи для самых разных существ. Это посадочная площадка для мухи. Для пыли это поверхность, на которой можно собраться. Это молоток, когда я берусь применить его в своем проекте с молотком. Однако молоток не пребывает в каком-то космосе и не ждет, пока его кто-то схватит. Молотки случаются, когда вы берете в руки штуку из металла и дерева, чтобы забить крючок, на который можно повесить картину. В таком смысле молоток — всё равно что стихотворение. Стихотворение — это не каракули на странице. Это то, как я выстраиваю каракули, когда читаю их, то, как редактор интерпретирует стихотворение, помещая его в антологии рядом с какими-то другими поэтическими произведениями, и то, как стихотворение преподается на соответствующем филологическом курсе.

Работа молотком — это совершенно особая, живая штука с собственной ДНК, которая включает в себя меня и мое желание забить крючок для картины, вещь из металла и дерева под названием «молоток», стену, крючок… кость молотка, связанную с костью стены… Так что фанатским двенадцатидюймовым ремиксом Гуссерля оказывается не что иное, как фанатская объектно-ориентированная онтология, в которой вещи не исчерпываются тем, как мы их используем; они не висят где-то там в космосе, дожидаясь, пока кто-нибудь не начнет их использовать, интерпретировать их или молотить ими. Вещи не пребывают ниже своего способа явления, а «являться» — термин, который означает здесь нечто совершенно общее, включающее существование в качестве части таких феноменов, как поедание, работа молотком, интерпретация, чтение …

Всегда сохраняется определенное пространство более-менее истинной интерпретации, в которой осуществляются ваши мысли, идеи и действия, и о таком пространстве нужно помнить то, что (1) оно не вопрос выбора и (2) оно не является совершенно запечатанным, скорее оно пористое. Что это значит? Прежде всего, в подобном пространстве находятся не только ментальные, но и физические (а также психические и социальные) способы нашей «интерпретации» вещей. Скрипачка интерпретирует скрипичный концерт Берга, когда исполняет его. Когда я забиваю молотком крючок для картины, я интерпретирую стену в тональности молотка. А молоток соотносится со стеной, которая соотносится с моим домом, который соотносится с улицей, которая соотносится с водостоком на улице, и т. д. Есть ли какой-то способ остановить взрывное расползание этого контекста, физического и нефизического, в котором осуществляется всё то, что я собираюсь сделать? Нет, с чего бы он был.

Мысли и утверждения, пытающиеся достичь скорости, необходимой, чтобы оторваться от привязки к пространству интерпретации, просто не способны на это. Когда вы выпрыгиваете из мира, чтобы оценить его (чем бы ни был мир: стихотворением, видеозаписью Майкла Джексона, растением, Землей), вы всё равно остаетесь в нем, когда делаете прыжок . И это не какой-то случайный факт. Он означает, что поиски совершенного метаязыка , который бы работал в качестве совершенного полицейского для всех остальных «объектных» языков, невозможны. Ситуация похожа на знаменитый скетч группы «Монти Пайтон» под названием «Клиника споров». Мужчина приходит в какое-то заведение и говорит, что хочет спора. Бюрократ за конторкой ему отказывает. Тогда они спорят о том, является ли это началом спора. Потом полицейский арестовывает обоих, ссылаясь на «Закон о глупых скетчах». Следом их всех, включая первого полицейского, арестовывает другой полицейский. Затем приходит еще один и арестовывает всех остальных. Сцена заканчивается на том, что рука какого-то другого полицейского опускается на плечо последнего полицейского [24] Monty Python’s Flying Circus. Скетч «Клиника споров» («Argument Clinic»; BBC, 1972). … Все они, все полицейские, являются составной частью скетча «Клиника споров» .