Эрик Хобсбаум - Марксизм в эпоху II Интернационала. Выпуск 1.

В совершенно ином смысле и вопреки намерениям автора рецензия, которая была написана Энгельсом в 1867 году и в которой форма имманентной критики прямо предполагает запрет представлений, все же обладает утопическим содержанием. Эта форма научного изложения является конкретной утопией в том смысле, что в безусловном стремлении добраться до подлинной реальности автор, проявляя понимание исторических законов последней и действуя в интересах новой исторической силы, предпринял неотчужденное усилие, которое воспринимается как жажда самовыражения. Речь вовсе не идет о вопросе, который вытекает из психологии познания или тем более продиктован стремлением умалить истинное содержание теорий, имеющих историческое значение: напротив, их подлинная значимость признается. Для тех, чья творческая фантазия формировалась лишь умозрительно, процесс имманентной критики, «детерминированного отрицания», отнюдь не означает абстрагирования от их практической и социальной среды. Маркс, несомненно, следует традиции тех немецких ученых, которые не успокаивались, пока не создавали свой собственный шедевр.

Когда Энгельс, пораженный огромной диспропорцией, которая возникла между научным содержанием трудов Дюринга и их распространением, все же с большой неохотой приступил к научному и политическому «уничтожению» берлинского доцента [3], в котором видел одного из наиболее значительных представителей «немецкой интеллектуальной индустрии», дюжинами производившей космогонические, натурфилософские, политические и экономические системы, он, конечно же, не мог более сдерживаться и не мог не показать, как не должны идти дела. Ясно, что отнюдь не научный интерес заставил его «вгрызаться» во все те темы, которые предложил Дюринг: от морали до насилия, от социализма до справедливости и свободы, вплоть до проблемы вечных истин. Создавалось впечатление, что в этом обширном спектре проблем нашла отражение вся гамма донаучных представлений пролетария, который обретает собственное классовое сознание и в этой обстановке ставит вопросы и ищет на них ответы.

«Подвергаемая здесь критике „система“ г-на Дюринга охватывает очень широкую теоретическую область, и это вынудило и меня следовать за ним повсюду и противопоставлять его взглядам свои собственные.Отрицательная критика стала благодаря этому положительной; полемика превратилась в более или менее связное изложение диалектического метода и коммунистического мировоззрения, представляемых Марксом и мной, – изложение, охватывающее довольно много областей знания» [4].

В какой мере это «положительное» и органическое изложение материалистической диалектики и концепции коммунистического мира, которое на первый взгляд кажется синтезом марксистской теории общества, проливает свет на то, сколь ограниченное значение подобные категории имели в последних работах Энгельса, видно из сравнения двух текстов, один из которых содержится в третьем томе «Капитала», а другой – в« Анти-Дюринге». Оба они были написаны в одно и то же время и по поводу одного и того же пассажа из «Логики» Гегеля, касающегося скачка из царства необходимости в царство свободы. Маркс, развивая антиутопическое учение о том, что сфера материального производства, определяемая насущной необходимостью сохранения человеческой жизни и внешними конечными целями, понимает свободу только в том смысле, что

«…коллективный человек, ассоциированные производители рационально регулируют этот свой обмен веществ с природой, ставят его под свой общий контроль, вместо того чтобы он господствовал над ними как слепая сила;совершают его с наименьшей затратой сил и при условиях, наиболее достойных их человеческой природы и адекватных ей» [5].

В той мере, в какой труд еще не стал первой жизненной необходимостью, формой деятельности, сравнимой с игрой, и, следовательно, носит вынужденный характер, обусловленный задачей физического самосохранения (как при рациональном контроле над органическим обменом с природой, так и в обобществленной форме у ассоциированных производителей), человеческая свобода является не столько формой автономного самовыражения, сколько осознанной необходимостью, что означает также и отчуждение, постольку, поскольку она, свобода, не отождествляется с объективной реальностью, которая неизбежно присутствует в самом субъекте.

« Нотем не менее это все же остается царством необходимости. По ту сторону его начинается развитие человеческих сил, которое является самоцелью, истинное царство свободы, которое, однако, может расцвести лишь на этом царстве необходимости, как на своем базисе. Сокращение рабочего дня – основное условие» [6].

Материалистическая черта революционного развития, которая придает законный политический смысл запрету на утопию, в теоретическом плане нашла весьма четкое отражение в двух аспектах. Во-первых, обстановка после революционного переворота может измениться в любую сторону, она больше не определяется «естественными законами» предыстории и рамками своего идейного горизонта; в то же время невозможно описать ее сейчас, поскольку она всегда будет продолжением истории, прошедшей и настоящей, даже при полном умозрительном отрицании последней. Во-вторых, изменение условий действия (например, сокращение рабочего дня) порождает новые мотивы действия, которые невозможно предвидеть. Этими двумя соображениями разрушается идеалистическая логика прогресса, согласно которой последний есть не что иное, как явление, дополняющее естественное, механическое развитие общества. И все же, как ни продуктивно и ни точно это описание непреодолимой силы материальных отношений, а также того момента, в рамках которого могут переплестись все формы воображаемого и проектируемого общества будущего, той бёмевской «муки материи», о которой говорит Маркс в своих ранних работах, оно вряд ли вызовет энтузиазм у масс пролетариата в отношении общества, в котором царство свободы может бытьдостигнуто только после трудного пути через царствонеобходимости и котороеникогда полностью не расстанется с этим последним.

Теперь и Энгельс прибегает к совершенно аналогичным определениям, чтобы указать цели предыстории (конец господства продукта над производителями; вместо анархии товарного производства – плановая организация, отвечающая за общественное производство; контроль и господство человека над условиями собственной жизни, над собственным общественным бытием). И дело отнюдь не сводится только к лингвистическим различиям в изложении специфического, исторического содержания теории, когда Энгельс в « Анти-Дюринге» вновь прибегает к идеалистическому пафосу перехода от логики объективной к гегелевской логике понятия («это есть понятие, царство субъективности или свободы», – пишет Гегель) там, где он говорит о скачке, совершаемом человечеством: