Жозеф Местр - Санкт-Петербургские вечера

По мере того как удалялась наша шлюпка, пение лодочников и беспорядочный шум города замирали. Солнце опустилось за горизонт; сквозь блестящие облака струилось мягкое сияние золотистых сумерек, неподвластное кисти художника, — нигде не видел я ничего подобного. Казалось, смешались свет и мрак, они будто сговорились образовать прозрачное покрывало и набросить его на эти поля.

Если бы небо во благости своей подарило мне одно из тех редких мгновений, когда сердце переполняется нежданным и необыкновенным счастьем; если бы жена, дети, братья, давно — и без надежды на новую встречу — разлученные со мною, вдруг пали в мои объятия, то я бы хотел — так! — я бы хотел, чтобы случилось это в одну из таких прекрасных ночей, на берегах Невы, в обществе гостеприимных русских.

Не пытаясь передать друг другу своих чувств, радостно наслаждались мы окружавшим нас восхитительным зрелищем — когда кавалер Б***, внезапно нарушив молчание, воскликнул:

— Я бы желал увидеть здесь, на этой самой лодке, где сейчас находимся мы с вами, одного из тех порочных людей, рожденных на горе обществу, одно из тех чудовищ, обременяющих землю...

— И что бы вы тогда сделали, скажите на милость? (такой вопрос разом задали его друзья).

— Я бы спросил у него, — продолжил кавалер, — кажется ли ему эта ночь столь же восхитительной, как и нам с вами.

Восклицание кавалера вывело нас из задумчивости, и вскоре странная его мысль вовлекла нас в беседу, предугадать занимательное развитие которой мы тогда еще были совершенно неспособны.

Граф. Порочным сердцам, дорогой мой кавалер, неведомы ни прекрасные ночи, ни прекрасные дни. Они могут развлекаться или скорее одурманивать себя развлечениями, но истинных радостей не бывает у них никогда. Полагаю даже, что они совершенно невосприимчивы к тем впечатлениям, которые доступны нам с вами. А впрочем, да будет Господу угодно держать их от нашей лодки подальше.

Кавалер. Стало быть, вы полагаете, что злые несчастливы? Хотел бы и я так думать — только вот каждый день приходится слышать, что им во всем сопутствует удача. И будь оно так на самом деле, я бы слегка огорчился тем, что Провидение откладывает исключительно для будущего мира наказание злых и вознаграждение праведных. На мой взгляд, небольшой расчет с теми и другими уже в этой жизни ничего бы не испортил. Именно поэтому я бы и хотел, чтобы злым и в самом деле были недоступны, по крайней мере, некоторые ощущения, приводящие нас в восторг. Сознаюсь: для меня этот вопрос довольно темен. И вам, господа, вам, столь искушенным в подобного рода философии, следовало бы поделиться со мною своими мыслями на сей счет.

Pour moi qui, dans les camps nourri d£s mon enfance,

Laissai toujours aux cieux le soin de leur vengeance.

Признаюсь вам, что я плохо себе представляю, каким образом Господу угодно вершить свой суд. И, сказать по правде, когда задумываюсь я о том, что творится на свете, мне начинает казаться, что если Господь и карает уже в этой жизни, то, во всяком случае, делает он это не торопясь.

Граф. Стоит лишь вам пожелать — и мы бы могли посвятить наш вечер исследованию этого вопроса. Сам по себе он не сложен, но его запутали софизмы Гордыни и ее старшей дочери — Безверия. С огромным сожалением вспоминаю я о тех пирах, драгоценные памятники коих оставила нам древность. Дамы, без сомнения, любезны, и чтобы не одичать, нужно жить рядом с ними; имеет свои достоинства и многолюдное общество, и необходимо уметь предаваться ему с охотою. Но когда все обязанности, налагаемые обычаем, исполнены, я нахожу вполне уместным, чтобы мужчины собирались порой для рассуждений — пусть даже и за столом. Не знаю, отчего мы уже не подражаем в этом отношении древним. И не кажется ли вам, что обсуждение какой-нибудь глубокомысленной проблемы займет наше время куда более полезным и даже приятным образом, чем пустые или достойные порицания разговоры, которым мы его обыкновенно посвящаем? Прекрасная это была, на мой взгляд, мысль: посадить за одним столом Бахуса и Минерву, воспретив первому его вольности, а второй — ее педантство. Бахуса у нас больше нет, да к тому же маленький наш симпосий {4)отвергает его решительно; зато Минерва наша — лучше, чем Минерва древних. Так пригласим же ее выпить с нами чаю; она приветлива, не охотница до шума, — надеюсь, она не откажет.

Отсюда вам уже видна небольшая терраса над входом в мой дом, покоящаяся на четырех китайских колоннах. Кабинет с книгами выходит прямо на этот своего рода бельведер, который, если угодно, вы можете называть большим балконом. Именно там, сидя в старинных креслах, я безмятежно ожидаю мгновений сна. Дважды, как вам известно, поражал меня гром, и я уже лишен права на то, что толпа зовет счастьем. Признаюсь: прежде, чем я окреп в целительных размышлениях, мне слишком часто случалось задавать себе вопрос: «Так что же у меня теперь осталось?» Но совесть, услышав ответ: Я сам, (5)заставляла меня краснеть от стыда при виде собственной слабости, и уже давно не испытываю я искушения сетовать на судьбу. Как раз там, в моей обсерватории, чаще всего и переживаю я восхитительнейшие минуты. Порою я предаюсь возвышенным мыслям, и они нечувствительно приводят меня в состояние, близкое к самозабвению. А иногда, словно добрый чародей, я воскрешаю почтенные тени. Когда-то были они для меня земными божествами, теперь же взываю я к ним как к духам-хранителям. И часто мне видится, будто они подают мне знаки, — но стоит лишь устремиться к ним навстречу, как милые сердцу воспоминания вновь обращают меня к тому, что у меня еще осталось здесь, и жизнь кажется такой прекрасной, словно я до сих пор не вышел из возраста надежд.

Когда же измученное сердце просит отдыха, на помощь приходит чтение. Все мои книги здесь, под рукою: ведь я обхожусь немногими, ибо давно убежден в совершенной бесполезности множества сочинений, до сих пор пользующихся высокой репутацией.

Сойдя на берег, друзья заняли места за чайным столиком, и разговор возобновился.

Сенатор. Я рад тому, что остроумная реплика г-на кавалера навела нас на мысль о философском симпосии. Ибо не найти предмета более увлекательного, чем тот, коим нам предстоит заняться: счастье злых, несчастье праведных! — здесь заключен страшный соблазн для разума человеческого. И можем ли мы провести наш вечер лучше, нежели посвятив его исследованию этой удивительной тайны божественной метафизики? Нам предстоит — насколько это позволено слабым силам человеческим — измерить в совокупности пути Промысла в управлении моральным миром. Но предупреждаю вас, г-н граф, с вами может приключиться то же, что и с султаншей Шахерезадой: одним вечером вы не отделаетесь. Не думаю, что мы дойдем до тысячи и одного — это уже болтливость, — но возвращаться к нашей теме мы будем чаще, чем вы полагаете.