Жозеф Местр - Санкт-Петербургские вечера

Так откуда же у нас это внутреннее чувство, восстающее против известного рода теорий? Ведь теории эти утверждены на доводах, разрушить которые мне не под силу, — и, однако, та совесть, о которой мы говорим, по-прежнему твердит: Quodcunque ostendis mihi sic, incredulus odi. {8)

Граф. Вы заговорили по-латыни, господин сенатор, хотя мы сейчас живем отнюдь не в латинской стране. Замечательно с вашей стороны совершать подобные вылазки в чужие земли, и все же согласно правилам хорошего тона вам следовало бы добавить: с позволения господина кавалера.

Кавалер. Вы подшучиваете надо мною, господин граф, но знайте, если вам угодно, что для меня язык древнего Рима вовсе не так темен, как вы могли подумать. Действительно, юность свою я завершил на полях сражений, где Цицерона цитируют редко, однако вступил я в этот прекрасный возраст в той стране, в которой образование почти всегда начинается изучением латыни. И я прекрасно понял только что услышанный мною отрывок, хотя и не знаю, кому он принадлежит. Впрочем, ни в этом, ни во многих иных отношениях я не претендую на равенство с господином сенатором, чьи обширные и основательные познания бесконечно почитаю. Он вправе сказать мне, и даже с некоторым пафосом:

...........Va dire b ta patrie

Qu’il est quelque savoir aux bords de la Scythie.

Но прошу вас, господа, позвольте самому младшему вернуть вас на тот путь, с которого мы странным образом уклонились. Не понимаю, как это мы от Провидения вдруг перешли к латыни.

Граф. О каком бы предмете, любезный мой друг, ни шел разговор, речь всегда идет о Провидении. А впрочем, беседа не книга, и, может быть, она стоит большего, чем книга, — именно потому, что допускает небольшие отступления. Но, желая возвратиться к нашей теме в том самом пункте, в котором мы от нее отклонились, я не стану сейчас исследовать, до какой степени позволительно доверяться внутреннему чувству, которое господин сенатор с такой точностью назвал интеллектуальной совестью.

Еще менее позволю я себе обсуждать приведенные им отдельные примеры: эти подробности слишком далеко уведут нас от избранного предмета. Скажу только, что душевная прямота и ставшая привычной чистота помыслов могут обладать тайным влиянием, последствия коего простираются много дальше, чем это обыкновенно полагают. И потому я весьма склонен верить, что у людей, подобных тем, кто слушает меня сейчас, тайный инстинкт, о котором шла речь, способен довольно часто с точностью угадывать истину даже в области наук естественных — а уж в отношении рациональной философии, морали, метафизики и естественной теологии я готов считать его почти непогрешимым. Это бесконечно достойно высшей мудрости, которая все создала и упорядочила: во всем, что представляет для человека истинный интерес, избавить его от особой науки. А значит, у меня были основания утверждать, что когда занимающий нас вопрос поставлен правильно, внутреннее непроизвольное решение всякого здравого ума должно по необходимости предшествовать обсуждению.

Кавалер. Кажется, господин сенатор согласен: ведь он не возражает. Я же всегда держался правила — не оспаривать полезных мнений. Что у рассудка, как и у сердца, есть своя совесть, что внутреннее чувство руководит честным человеком и хранит его от заблуждений даже в тех вещах, которые, по-видимому, требуют множества предварительных исследований и размышлений, — все это мнения в высшей степени достойные божественной мудрости и делающие честь человеку. Никогда не отрицать полезного, никогда не поддерживать того, что способно принести вред, — это, по моему разумению, священное правило, которое должно руководить людьми, чья профессия, подобно моей, отвлекает их от углубленных штудий. Так что не ждите с моей стороны никаких возражений. И все же, не отрицая того, что чувство во мне уже сделало свой выбор, я по-прежнему просил бы вас, г-н граф, оказать мне любезность и обращаться теперь к моему рассудку.

Граф. Итак, повторяю: никогда я не мог уразуметь того извечного аргумента против Провидения, который основан на несчастий праведных и благоденствии злых. Если бы добрый человек страдал именно потому, что он добр, а злодею сопутствовал успех именно потому, что он злодей, тогда этот довод был бы несокрушим. Он падает, как только мы предположим, что благо и зло распределяются между всеми людьми безразличным образом. Но ведь ложные мнения подобны фальшивой монете: сначала ее чеканят крупные злоумышленники, а затем расходуют честные люди, которые, не ведая, что творят, продолжают преступное действие. Именно неверие и подняло первым столько шума вокруг этого возражения, потом его повторяли легкомыслие и простодушие, но в сущности все это — полнейшая чепуха. Возвращаюсь к прежнему сравнению: предположим, честный человек убит на войне. Что это? Несправедливость? Нет, это несчастье. Если у него подагра или каменная болезнь, если его предал друг, если он раздавлен рухнувшим зданием и т. д. — это по-прежнему несчастье и ничего более, ибо все люди без исключения подвержены подобного рода бедам. Всегда помните об одной великой истине: Если всеобщий закон справедлив для всех, то он не может оказаться несправедливым по отношению к отдельному человеку. Вы не страдали от этой болезни — но могли страдать; вы заболели, но могли бы и избежать этого. Тот, кто пал в бою, мог остаться в живых, а тот, кто вернулся домой, мог и не вернуться. Не все погибли, но все шли умирать. Следовательно, никакой несправедливости здесь нет. Ведь справедлив вовсе не тот закон, который непосредственно поражает каждого, но тот, который предназначен для всех; 1конкретное же его действие на то или иное лицо — не более чем случайность. И чтобы выискивать затруднения и противоречия в этом порядке вещей, нужно их, эти противоречия, любить — к несчастью, их любят и ищут. Сердце человеческое, беспрестанно бунтующее против стесняющей его власти, рассказывает небылицы рассудку, тот им верит, и вот уже мы готовы обвинять Провидение, чтобы избавиться от необходимости винить самих себя. Против него обращаем мы возражения, которые постыдились бы обратить против государя или обыкновенного должностного лица, чью мудрость мы признаем и уважаем. Удивительное дело! Нам легче быть справедливыми к людям, нежели к Богу. 1

Я, пожалуй, лишь злоупотребил бы вашим терпением, если бы и дальше стал об этом распространяться, доказывая, что обыкновенно сам вопрос бывает неверно поставлен и что люди действительно не знают, что говорят, когда жалуются, будто порок в этом мире торжествует, а добродетель несчастна. Между тем даже если принять самое выгодное для этих недовольных допущение, то и тогда очевиднейшим образом будет доказано, что всевозможные несчастья обрушиваются на человечество, словно пули на солдат, — не разбирая никого в отдельности. Итак, если честный человек страждет не потому, что он честен, а человек злой благоденствует не потому, что он зол, то возражение исчезает бесследно и торжествует здравый смысл.