Жозеф Местр - Санкт-Петербургские вечера

Граф. В словах ваших я вижу знак вежливости, а вовсе не угрозу. Впрочем, и то и другое я могу отнести и на ваш счет, господа, подобно тому, как вы адресуете это мне. Ведь я не притязаю на ведущую роль в наших беседах и даже не соглашаюсь ее принимать. Станем же, если вам угодно, мыслить сообща — лишь на таком условии я начинаю.

С давних пор жалуются люди на то, как Провидение распределяет блага и несчастья, но признаюсь вам: никогда подобные затруднения не производили на мой ум ни малейшего эффекта. С достоверностью интуиции вижу я — и за то благодарю смиренно Провидение — что человек в данном случае обманывает самого себя — в полном смысле и в подлинном значении этих слов.

Хотел бы я повторить вслед за Монтенем: человек сам себя дурачит (6)— ибо лучше не скажешь. Так, без сомнения, человек сам себя дурачит, он сам себя обводит вокруг пальца. Софизмы своего сердца, от природы строптивого (увы! нет ничего достовернее), принимает он за обоснованные сомнения ума. И если порою суеверие, как это ему ставили в упрек, верит, будто оно верует, то еще чаще, уверяю вас, гордыня верит, будто она не верует. И всякий раз обманывает себя сам человек — только второй случай много опаснее.

В общем, господа, не существует предмета, в котором чувствовал бы я себя более сведущим, чем в вопросе о путях Промысла в нашем мире. И потому с такой совершенной убежденностью, с таким радостным удовлетворением я изложу нежно мною любимым друзьям те полезные мысли, которые собрал я, шествуя по долгому пути жизни, целиком посвященной серьезным изысканиям.

Кавалер. Я выслушаю вас с живейшим удовольствием; не сомневаюсь, что и наш общий друг будет столь же внимателен. Но прошу вас, позвольте мне придраться к вам еще до того, как вы приступите к рассуждению, и не вините меня в том, что я отвечаю на ваше молчание. Ведь я отлично знаю, что вы сейчас станете говорить — словно вы уже все сказали. Вы, без сомнения, приготовились начать с того, чем проповедники обыкновенно кончают, — с вечной жизни. «Порочные счастливы на этом свете, но будут мучиться в другом; праведники же, напротив, страдают здесь, но их ждет блаженство в ином мире*. Об этом твердят повсюду. Так зачем же стану я от вас скрывать, что этот решительный ответ не удовлетворяет меня вполне? Надеюсь, вы не заподозрите меня в том, что я желаю разрушить или ослабить это великое доказательство; однако мне сдается, что оно не претерпит никакого ущерба, если к нему присоединить другие.

Сенатор. Если г-н кавалер нескромен или слишком тороплив, то и я в той же мере признаю за собой подобную вину, ибо и я уже приготовился сцепиться с вами еще до того, как вы приступили к делу. Или, если вам угодно, чтобы я говорил серьезно, я хотел попросить вас сойти с проторенной дороги. Я читал многих ваших духовных писателей — первоклассных авторов, бесконечно уважаемых мною, — но, отдавая им должную справедливость, вижу с огорчением, что в великом вопросе о путях божественного правосудия в нашем мире почти все они, как мне кажется, приносят повинную, соглашаясь, что не существует возможности оправдать божий Промысел в делах этой жизни. Если даже подобное утверждение и не является ложным, оно представляется мне во всяком случае чрезвычайно вредным, ибо в высшей степени опасно позволять людям думать, будто лишь в иной жизни добродетель будет вознаграждена, а порок — наказан. Неверующие, для которых и не существует ничего, кроме этого мира, останутся вполне довольны, да и толпа непременно встанет на их сторону: ведь человек столь рассеян, столь подвластен своим страстям и зависим от поражающих его воображение предметов, что каждый день можем мы наблюдать, как самый смиренный из верующих пренебрегает муками будущей жизни ради ничтожнейших удовольствий. А что же будет с тем, кто вовсе не верует или в вере своей слаб? Итак, обретем, насколько вам будет угодно, в представлении о жизни будущей опору, способную выдержать все возражения, — но если и на этом свете существует истинный моральный порядок, если уже в земной жизни преступление должно содрогаться в ужасе, то зачем же избавлять его от этого страха?

Граф. Паскаль где-то замечает: последнее, что мы обнаруживаем, сочиняя книгу, — это то, что следовало поставить в ее начале. Милые мои друзья, я не сочиняю книг, но я приступаю к рассуждению, которое может оказаться весьма пространным, — и вот уже в самом его начале я мог заколебаться. К счастью, вы избавляете меня от трудных размышлений и сами указываете, с чего должно начать.

Вы сами не знаете, что говорите — этот фамильярный оборот можно употребить лишь по отношению к ребенку или к подчиненному. И, однако, человеку рассудительному позволено обратиться с подобным комплиментом к толпе, пускающейся в рассуждения по трудным философским вопросам. Случалось ли вам, господа, слышать когда-нибудь жалобы солдата на то, что удары в битве поражают лишь честных людей, а для того чтобы стать неуязвимым, достаточно быть негодяем? Уверен, что нет — ведь на самом деле всякому известно: пуля не выбирает. И я вправе говорить по меньшей мере о совершенном равенстве между бедствиями войны по отношению к людям военным и несчастьями жизни в целом по отношению ко всему человечеству. А если предположить, что эта пропорция точна, то ее одной вполне достаточно, чтобы избавиться от мнимых затруднений, основанных на явной лжи, — ибо не просто не верно, но очевиднейшим образом ложно утверждение, будто в нашем мире преступление в целом торжествует, а добродетель — несчастна. Напротив, совершенно очевидно, что блага и несчастья — род лотереи, в которой каждый без исключения может вытащить белый или черный билет. А значит, вопрос нужно ставить по-другому: почему в земной жизни праведник не избавлен от несчастий, постигающих преступника, и почему злой не лишен тех благ, коими может наслаждаться праведник? Но это уже совершенно иная проблема, и я буду весьма удивлен, если одна лишь простая ее формулировка не докажет вам нелепости самого вопроса. Ибо такова одна из моих излюбленных идей: внутреннее чувство обыкновенно свидетельствует честному человеку об истинности или ложности определенных утверждений прежде всякого их исследования, а часто даже — без каких-либо необходимых для того специальных занятий и разысканий, которые дали бы ему возможность судить с полным знанием дела.

Сенатор. Я до такой степени с вами согласен и столь восхищен этим учением, что, быть может, зашел слишком далеко, перенеся его в область наук естественных; и однако, я могу — по крайней мере, до известного предела, — сослаться здесь на опыт. Не однажды так случалось, что в вопросах физики или естественной истории меня возмущали — ия сам не понимал отчего! — некоторые общепризнанные мнения; впоследствии же я имел удовольствие наблюдать, как их опровергают, а то и вовсе подымают на смех люди, глубоко сведущие в тех самых науках, на познание которых я, как вам известно, не претендую. Полагаете ли вы, что нужно быть равным Декарту, чтобы иметь право смеяться над его «вихрями»? (7)И если .мне станут рассказывать, что планета, на которой мы обитаем, есть всего лишь комок грязи с Солнца, унесенный оттуда несколько миллионов лет тому назад пролетавшей мимо кометой; что животные образуются примерно так же, как строятся дома, т. е. одна их часть попросту пригоняется к другой; что все слои земной коры не более чем случайный результат химического процесса осаждения, и тысячу других премилых вещей того же рода, о которых так много толковали в нашем веке, — то неужели нужно много читать, много размышлять, неужели требуется состоять членом четырех или пяти академий, чтобы почувствовать всю нелепость подобных теорий? Более того, я полагаю, что даже в вопросах, относящихся к точным наукам, или в тех, которые, как можно подумать, всецело опираются на опыт, закон интеллектуальной совести остается столь же действительным для людей, в подобные познания не посвященных. И это — признаюсь вам, понизив голос — заставило меня усомниться во многих вещах, всюду почитающихся за совершенно достоверные. Объяснение морских приливов солнечным и лунным притяжением, разложение и образование воды, другие теории, превратившиеся сейчас в догмы, — все это мой рассудок решительно отказывается принимать, и какая-то неодолимая сила заставляет меня думать, что придет однажды добросовестный ученый и покажет нам, что мы заблуждались во всех этих важных вопросах или просто не понимали друг друга. Вы, пожалуй, скажете (дружба имеет на то право): с вашей стороны это обыкновенное невежество. Тысячу раз я сам себе это говорил. Однако растолкуйте мне в свой черед, отчего не бываю я столь же упрямым и невосприимчивым по отношению к другим истинам? Там я верю на слово наставникам, и никогда в моем рассудке не возникает ни единого возражения против веры.