Жозеф Местр - Санкт-Петербургские вечера

А между тем всякое величие, всякая власть, всякое повиновение покоятся на исполнителе правосудия: он есть ужас и связь человеческих сообществ. Уберите из мира эту непостижимую силу — и в то же мгновение хаос придет на смену порядку, троны низвергнутся в пропасть и общество исчезнет. Бог — творец верховной власти, а значит — и наказания; он поместил наш мир между этих двух полюсов, ибо Иегова господин над ними, и вокруг этих полюсов вращает он мир}

Таким образом, в кругу земной жизни действует зримый божественный закон, и закон этот, столь же прочный, как и общество, на нем утвержденное, приводится в исполнение с начала мира. На земле существует зло, и действует оно беспрерывно, а значит, его должно беспрерывно обуздывать карой — ив самом деле, на всей поверхности земного шара видим мы беспрестанные усилия правительств предупредить или покарать всякое преступное покушение; меч правосудия никогда не входит в ножны, он всегда должен разить или угрожать. Так о чем же толкуют те, кто жалуется на безнаказанность преступлений? Зачем созданы кнут, виселица, колесо и костер? Очевидно, затем, чтобы карать преступления. И судебные ошибки — это лишь исключения, нисколько не колеблющие общее правило; впрочем, на сей счет я могу предложить вам некоторые свои размышления. Во-первых, эти роковые ошибки происходят много реже, чем принято воображать. Ибо стоит только появиться малейшему поводу для подозрения, как общее мнение тотчас обращается против власти, и потому люди жадно прислушиваются к ничтожнейшей молве, толкующей об убийстве по вине суда; тысячи личных страстей примешиваются к этой всеобщей склонности, и все же — здесь я сошлюсь на ваш обширный опыт, г-н сенатор, — и все же какая же это необыкновенная редкость — смертный приговор, вынесенный судом по ошибке или из пристрастия! Вы смеетесь, г-н кавалер?

Кавалер. Я как раз подумал о Каласах. {2Ъ)Каласы заставили меня вспомнить о лошади и обо всей конюшне}

1Когда Калас был посмертно оправдан, герцог А*** спросил у одного жителя Тулузы, «как могло случиться, что суд этого города столь жестоко ошибся*, на что последний отвечал банальной поговоркой:

Вот так и происходит ассоциация идей, а воображение без конца вторгается в работу рассудка.

Граф. Не спешите оправдываться, ибо вы оказали мне услугу, напомнив о том знаменитом приговоре, — он представит мне еще одно доказательство в пользу только что сказанного. Уверяю вас, господа, невиновность Кала-са совершенно не доказана. Существуют тысячи причин в ней усомниться и даже поверить в обратное. Но более всего поразило меня в этой истории подлинное письмо Вольтера к знаменитому Троншену из Женевы, 10 10 «Конь о четырех ногах, да и тот спотыкается*. — «Отлично, — возразил герцог, — но целая конюшня!* прочитанное мною на досуге несколько лет тому назад. В самый разгар яростных публичных споров, в которых Вольтер изображал из себя защитника невинности и мстителя за оскорбленное человечество, он паясничает в этом письме так, словно речь идет о какой-нибудь комической опере. Припоминаю одну фразу, в особенности меня шокировавшую: «Вы нашли мою памятную записку чересчур горячей. Что ж, я приготовлю вам новую в водяной БАНЕ».

Вот каким строгим и чувствительным слогом изъясняется сей достойный муж на ухо верному человеку — а в это самое время по всей Европе разносятся его исступленные «Плачи».

Но оставим Каласа в покое. Гибель невинного — такое же несчастье, как и всякое иное, другими словами, общее для всех людей. Когда же преступник избегает наказания, то это еще одно исключение того же рода. В целом же остается, как и прежде, истинным, что на земле существует всеобщий и зримый порядок, установленный для того, чтобы карать преступления в этой жизни. Между прочим я должен указать вам и на то, что обманывать правосудие преступникам удается далеко не так часто, как можно было бы подумать, если прислушиваться к одним лишь теориям и обращать внимание на бесчисленные меры предосторожности, которые принимают злоумышленники ради того, чтобы утаиться. В обстоятельствах, изобличающих самых ловких и хитрых злодеев, часто заключается нечто столь неожиданное, поразительное и непредсказуемое, что люди, по своему положению или складу ума призванные исследовать подобного рода происшествия, склонны верить в то, что человеческое правосудие отнюдь не лишено в розыске преступников известного сверхъестественного содействия.

Позвольте мне сделать еще одно замечание, прежде чем тема наказаний будет исчерпана. В высшей степени вероятно, что мы заблуждаемся, когда обвиняем человеческое правосудие, якобы пощадившее преступника: ведь тот, кого мы считаем преступником, может и не быть таковым на самом деле. Но, с другой стороны, столь же вероятно, что человек, осужденный на казнь за преступление, которого он не совершал, действительно заслуживает наказания, — но за другое злодеяние, нам абсолютно не известное. К счастью или к несчастью, но существуют многочисленные примеры подобного рода, засвидетельствованные признаниями самих преступников; а тех, о которых мы не знаем, я полагаю, еще больше. Последнее предположение заслуживает особенного внимания, ибо, хотя вина или беда судей в данном случае громадна, Провидение, для которого все, даже препятствие, служит средством, не преминуло воспользоваться преступлением или неведением для того, чтобы исполнить то самое

земное правосудие, коего мы от него добиваемся. А эти два предположения существенно сокращают общее число исключений. Итак, вы видите, что воображаемое равенство страданий добродетели и порока, поначалу допущенное мною, разрушено уже одним анализом человеческого правосудия.

От телесных наказаний, налагаемых этим правосудием, обратимся теперь к болезням. Вы уже предвосхищаете мои слова. Если бы в мире исчезла всякого рода невоздержанность, с нею была бы изгнана ббльшая часть болезней, — а может быть, позволено думать, что и все до единой. Каждый в силах понять это в целом и в смутных чертах, однако к подобному предмету стоит приглядеться внимательнее. Не будь на земле зла морального, не существовало бы и зла физического; а поскольку бесчисленное множество болезней является прямым следствием беспорядочности и распущенности, то разве не позволено обобщить это наблюдение по аналогии? Кстати, не припоминаете ли вы весьма энергичную, а местами даже немного грубоватую тираду Сенеки по поводу недугов его века? Достойно внимания, что эпоха Нерона (27)была отмечена обилием болезней, в прежние времена совершенно неизвестных. Сенека остроумно восклицает: «Быть может, вы удивляетесь бесчисленному множеству болезней? Так пересчитайте же поваров». 11 11 I η n u m e га b i I e s esse morbos miraris? coquos n umera (Senecae Epistolae morales, XCV, <23>). (28) Более всего сердит он на женщин: «Гиппократ, 1(29)оракул медицины, утверждал, что женщины вовсе не подвержены подагре. Несомненно, он был прав для своего времени — теперь бы он в этом ошибся. Ведь они сбросили с себя свой пол и облеклись в чужой, а потому пусть их поразят все болезни того пола, чьи пороки позаимствовали они в полной мере. Да будут прокляты небом жалкие эти создания за ту дерзкую и постыдную узурпацию, которую они совершили!»'