Михаил Строганов - Город по имени Рай

Знает святой апостол, что "Никто не может служить Богу и маммоне. И что хищники - Царства Божия не наследуют".

Не забывает и про себя, как не раз прекословил Господу, потому несёт на себе бремя Парадиза смиренно, чтобы не остался всяк по себе, как овца среди волков; как Иона в китовом чреве.

Оттого люди, преданные этому городу, по слову самого апостола Петра становятся как "живые камни", как священство святое, готовое на любые жертвы. Они бесстрашно бросаются на шестерёнки Левиафанова чрева - и зверь не в состоянии перемолоть эти камни; не в силах сдвинуть их с места. За каждого из них взыщется со зверя в полной мере тем священным Камнем, "на который кто упадет, разобьется, а на кого он упадет, того раздавит".

Святой Пётр всё помнит, он ничего не забыл и не принял над собой ни Левиафановой сущности, ни его власти. Не встретить святого апостола, кому посвящён город, ни на гербе, ни среди символов города. И среди бессчётных развалов не найти ни одного сувенира небесного покровителя Санкт-Петербурга. Пётр скрыт в душе этого города - камнях, укрылся в названии, словно в кущах...

Знает апостол, что есть и третья, тёмная сторона города - незримо связанная со змеем. Это отсечённый и зарытый в землю гранит: зловещей тенью встаёт над Парадизом отвергнутая душа Каина...

Каин - великий отрицатель и беглец от самого себя. Он подобие сатаны в обличии человека: убивающий брата от уязвлённой гордости, лгущий Правде и клевещущий на Истину. Первый селекционер и экспериментатор, внедривший в свою плоть и кровь абсолютное зло. Он первенец из породы генномодифицированных человекообразных хищников.

Про потомство Каина скажет Христос: "Ваш отец диавол; и вы хотите исполнять похоти отца вашего. Он был человекоубийца от начала и не устоял в истине, ибо нет в нем истины. Когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи..."

Крайняя форма бегства от самого себя - это бегство и ненависть ко всему, "называемому Богом, или святынею"; уход в нигилизм, превращаемый в отрицание, хищничество, вырождающееся в разврат и пошлость.

Многие из людишек всех сословий и каст станут здесь бессердечными упырями при должностях, мордующими ради куража и гноящими невинных в казематах; переродятся лихими людьми, душегубами и татями, вывернутся мошенниками и лжецами, сойдут тенями страха окраин и подворотен. Потомки Каина, определённые видовой сущностью человеконенавистников, явятся третьей стихией обретённого Парадиза:

Я весь - кровь,

Мозг и гнев весь я.

Мой бандитизм особой марки.

Он сознание, а не профессия...

Оттого Парадиз проявит в каждом всё, что было сокрыто и дремало в его генах: лучших сделает совершенными, чистых освятит, негодяев превратит в "детей диавола", чуму и сифилис рода человеческого.

На этих бесчисленных камушках погибнет и не прорастёт много человеческой правды и добра; на них не раз будет обламывать свои медные зубы и когти великий Левиафан. Наследие Каина станет в Парадизе не менее ярким, но куда более яростным и болезненным наследия святого Петра...

История седьмая. Город как воля и представление

Санкт-Петербург - город апостола, город царя, столица империи, колыбель революции... Неколебимо возвысившийся каменный город, но его камни лежат на зыбкой, болотной земле, под которой бездна. Бездна, распростершаяся от небытия до Сотворения мира... Укутанная поющими туманами, как завесами, или заплатками трещащего по швам бытия...

Знобит бездну, сотрясает от каждого движения города, будь то одиноко грохочущий заблудившийся в сумерках трамвай или разрывающий небеса фейерверк. Потревоженная бездна огрызается, бьёт щупальцами по городским истуканам, гремит медью, скребётся по камням. Отворяет бездна врата в потусторонние миры, наполняя город наваждениями, которые возможно ощутить, но не понять:

За розовой раной тумана,

И пьяный от призраков взор

Читает там дерзость обмана

И сдавшейся мысли позор...

Множество теней блуждает по отражённому в вечности Парадизу; без счёта ушедших душ ищут на его камнях свои следы; голоса избранных до сих пор пробиваются и звучат сквозь время.

Выйди, прикоснись к старым камням и услышишь, как отзовутся они кашляющим, сбивчивым голосом Достоевского:

"Мне сто раз, среди этого тумана, задавалась странная, но навязчивая греза: А что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе этот гнилой, склизкий город, поднимется вместе с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?"

Вслед ему вторит призрак Андрея Белого, бормоча как заклятие: "Петербург - это сон, где медный Всадник металлами пролился в жилы... Будет что-то такое, отчего развалятся стены, пурпуром освещенные небеса разорвутся на части, смешавшись с разбрызганной кровью в одну тусклую, первозданную тьму..."

В этом городе живётся тревожно и трудно, но грезится невероятно легко...

Многие из его обитателей, сами того не ведая, день и ночь смотрят в бездну, а бездна смотрит в них, заражая заратустровской гордыней, заратустровским смехом, заратустровским безумием. Добавляет в походку неуловимые движения танца Заратустры над бездной...

В вечном столкновении камня, металла и болота перебродит душа города, вырвется наружу, заполняя пространство светящимися огоньками: масляными, газовыми, электрическими, порождая причудливые желания и мысли.

Петербург время от времени впрыскивает в кровь своих обитателей ядовитую болотную смесь, перемешивая в сознании воспоминания и реальность. В такие мгновения небо сходит на землю, укрывая Парадиз белой пеленой небытия.

Город на глазах превращается в фантасмагорический Ледяной дом: искрящийся и бьющий нефтяными фонтанами, с обнажёнными богами и богинями, что застряли в какофонии уличных звуков. Превращается в Рай, усеянный осколками Атлантиды и Древнего Египта, отданный на растерзание фрикам всех мастей.

Ходят и властвуют над истончённым Раем люди-манекены, люди-марионетки, люди-карты, люди-этикетки, люди-голограммы из дополненной реальности... Остались ли среди них живые, прежние?

Холодно, промозгло и пустынно в человеческом болоте... Жмётся и движется подле каменных стен бледная фигура Андрея Белого, бормочет что-то себе под нос, путается в каждой фразе, оправдываясь тем, что "Человек, как известно, есть слякоть, зашитая в кожу... А души-то, стало быть, не было..." Вот и всё, что осталось в Петербурге от прежней метафизики...

Если ему повезёт, он сможет столкнуться с тенью Гоголя, но и тогда не получит от собрата ни одного внятного ответа. Привычным жестом Николай Васильевич отмахнётся от надоедливого поэта, как от мухи: