Витторио Страда - Марксизм сегодня. Выпуск первый

Исторические и географические пределы настоящего исследования легко очертить. За исключением Югославии и Венгрии (в первом случае идеологические нововведения явились прямым следствием разрыва с советским блоком в 1948 году, во втором – альтернатива «коммунистической реформы», сопровождавшаяся брожением в среде интеллигенции, обрела форму уже в 1953 – 1955 годах), оппозиционные течения, требующие рассмотрения, возникли в ответ на ситуацию, вызванную XX съездом и его более или менее отдаленными последствиями. Если 1956 год явился переломным пунктом в истории Восточной Европы, то аналогичным образом можно считать, что польские события 1980 – 1981 годов, хотя отличающиеся по своей природе, также являются не менее важными. Каким бы ни был их исход в ближайшем будущем, они, вне всякого сомнения, представляют собой новый этап в развитии социальных конфликтов в этом районе мира. Между этими двумя поворотными датами «пражская весна» и ее поражение представляют собой основной демаркационный пункт.

В географическом плане в центре внимания настоящего очерка находятся прежде всего Югославия и наиболее западные районы сферы советского господства (главным образом Польша, Чехословакия и Венгрия). История советского диссидентства – весьма сложного и стимулирующего исследовательскую работу явления – не имеет непосредственного отношения к нашей настоящей работе. Советское диссидентство, занимая промежуточную позицию между гораздо более мощными либеральными и консервативными направлениями, обладает марксистским компонентом, незначительным по своему объему в сравнении с течениями, которые служат предметом обсуждения в настоящем очерке. Точка зрения диссидентствующего марксизма на сталинскую и досталинскую эпохи советской истории были выражены, если ограничиться наиболее известными работами, в сочинениях Роя Медведева, однако их толкования вряд ли выходят далеко за пределы, очерченные ортодоксальным подходом [125]. С другой стороны, ссылки на центральную роль советского диссидентства сохраняют свое значение в связи с более разнообразной критикой, которая идет с периферии. Дело в том, что как дискуссия по идеологическим вопросам, советскую монополию на которую отрицает эта критика, так и система советского господства, которую периферия желала бы опрокинуть, – все это берет свое начало и имеет свое конечное основание в Советском Союзе.

Некоторые исследователи описывали советский марксизм как идеологическую систему. Другие были склонны понимать идеологию преимущественно в более узком смысле, ставя, таким образом, под сомнение ее применимость к советской официальной доктрине, по крайней мере в ее нынешнем состоянии [126]. Однако в связи с тем, что здесь не место для более подробного уточнения смысла концепций, я попытаюсь вкратце объяснить ту терминологию, которой отдаю предпочтение. Понятие идеологии соотносимо с культурными течениями в той мере, в какой они: а) напрямую выступают в качестве формообразующих элементов господства; б) положены в основу открытого оправдания (представленного в более или менее рациональном виде) этого господства. Путь советского марксизма обозначен весьма неравномерным развитием этих двух аспектов. Постоянная преемственность системы, вовсе не поколебленной хрущевской интермедией и ее последствиями, гарантирует выживаемость первого аспекта, тогда как второй уже прошел этап временной интенсификации и рационализации, за которым последовал процесс головокружительного падения, приведший на практике к провалу. Кризис, признанный даже в официальных речах, облегчил развитие марксистской оппозиции. Таким образом, краткий очерк этой ситуации логически является отправной точкой нашего исследования.

Советский марксизм подчиняет обедненную и искаженную версию классической марксистской теории общества доктрине так называемого «диалектического материализма», изображаемого к тому же в качестве систематической космологии и универсального научного метода. В наши задачи не входит рассматривать здесь различные источники, используемые для разработки этой системы. Более важная задача, связанная с ее специфическими функциями и ее общими механизмами приспособляемости, может быть решена благодаря анализу ее двух основных принципов – материализма и диалектики. Несмотря на все свои извращения и карикатурность, сталинская концепция диалектики все еще сохраняет внутреннюю связь с гегелевской системой (по этой причине «реабилитация» Гегеля после смерти Сталина не привела ни к какой значительной корректировке). В обоих случаях релятивизация частных точек зрения выступала в комбинации с претензией на абсолютное знание, однако как характер этих элементов, так и процедура синтеза были коренным образом дифференцированы. В сталинском контексте релятивизация противоречий и реальных столкновений имеет рациональную подкладку. Она используется для нейтрализации диссонанса между одеяниями революционной традиции и практикой послереволюционной ситуации (так, Сталин прибегал к помощи диалектических доводов в поддержку тезиса, согласно которому «отмирание государства» возможно осуществить только путем его неустанного укрепления), а также для прямого оправдания изменений стратегии во внутренней и внешней политике в качестве выражения фундаментально идентичных целей. В этой связи следует различать некоторые уровни: цель системы, то есть расширение и максимизация контроля, выражена на языке всеобъемлющей идеологии и таким образом представляется менее уязвимой по отношению к частичным стратегиям. Идеология в свою очередь испытывает потребность в сталинской версии диалектики для того, чтобы она содействовала сосуществованию с реальной политикой, в которой не придерживаются принципов господствующего аппарата.

Таким образом, релятивизирующие аспекты диалектики становятся средством манипулирования реальностью. Это вызывает соответствующее изменение статуса материализма, с которым она связана. Здесь-то и заключается подлинное значение «материалистического» тезиса. Согласно определению Ленина и последних систематизаторов ленинизма, объективное познание и абсолютная истина поставлены на прикол «теорией отражения», то есть, по сути дела, сознание сводится к копии внешней реальности. Даже в том случае, когда происходит искаженное и неполное отражение, возможность абсолютного соответствия основывается на общей модели связи между сознанием и реальностью и кодифицируется в «законах диалектики», которые, как считается, имеют универсальное значение. Канонизация «научного мировоззрения», то есть адекватного комплексного отражения природной и социальном действительности, разрушает диалогические элементы диалектики и подменяет их целым рядом псевдономологических аксиом. Система, построенная на подобных основаниях, не испытывает никакой внутренней потребности перманентно осуществлять сопоставление с другими школами мысли. Она признает только стратегическую задачу срывания с них масок и ведения над ними судебных процессов. С другой стороны, монополия на знание, захваченная руководящей группой партии, периодически подтверждается путем осуждения ревизионистских уклонов и волюнтаристских эксцессов. К концу сталинской эры подобная операция, судя по всему, все чаще становилась самоцелью. Очень трудно установить связь последних идеологических выступлений Сталина (по вопросам языкознания и «экономическим проблемам социализма в СССР») с реальными событиями и подлинными проблемами того момента. Их роль, вероятно, заключалась лишь в том, чтобы дать комплексное подтверждение своего научного авторитета. Подлинная неспособность выйти за пределы чисто репрессивных решений перед лицом послевоенных проблем потребовала дополнительного укрепления абстрактно понятого идеологического фундамента.