Витторио Страда - Марксизм сегодня. Выпуск первый

Коротко резюмируя основы советского марксизма так, как он отразился в нынешнем способе легитимации партийной жизни, целесообразно провести различие между двумя основными аспектами – общей структурой мировоззрения, соответствующей структуре власти при реальном социализме, и более специфическим обликом общества и его истории, в рамках которой определяется роль партии.

Диалектический материализм является «социально-космической концепцией Вселенной» – так определяет его З. Джордон [132]. Иными словами, его онтологические принципы неотделимы от защиты какого-то одного специфического социально-политического порядка. В качестве всеобъемлющей мировоззренческой концепции он претендует на статус завершенной философской системы. Однако иногда его описывают и как «научную идеологию», обладающую исключительной компетенцией формулировать долгосрочные интересы рабочего класса и «масс». И наконец, он выступает в роли «мировоззрения марксистско-ленинской партии», выполняя при этом двоякую функцию, с одной стороны, состоящую в том, чтобы оправдывать историческую миссию партии, а с другой – снабжать ее познавательным инструментом, который она, предположительно, применяет в целях построения социализма.

Центральными тезисами диалектического материализма являются положения, относящиеся к «закономерностям природы, общества и человеческой мысли», скажем мы, используя типичную советскую формулировку. Философия, следовательно, мыслится как наивысшая форма номологического знания. В то же время она служит «руководством к действию». Она наделяет неким общим значением решения и инициативы марксистско-ленинского авангарда и рационализирует призрак тотального контроля над революционным процессом и послереволюционным обществом. Напряженность отношений между детерминизмом и волюнтаризмом представляла собой постоянную характерную черту советского марксизма и в то же время излюбленную мишень для нападок его критиков. В рамках, очерченных диалектическим материализмом, данная антиномия с точки зрения логики является непреодолимой, однако ее воздействие было сглажено различными способами. Различия между первоначальной сталинской моделью и последующими разработками не указывают на сколько-нибудь явный сдвиг от одного полюса к другому. Скорее всего произошло изменение в способе уравновешивания обоих полюсов. В своем докладе партийному съезду в 1934 году, который часто цитируется в качестве примера наиболее откровенного волюнтаризма, Сталин утверждал, что значение «так называемых объективных условий» сведено теперь к минимуму и что решающими факторами отныне являются-де «правильная политическая линия» и «качество руководства». Но идеологическая система, на картине которой он делал, так сказать, завершающий мазок, была в то же самое время насыщена крайним фетишизмом универсальных закономерностей. Так что для примирения обоих аспектов системы понятие закономерности было заполнено специфическим содержанием и ссылками на объективность. Согласно сталинской концепции, самые общие законы мироздания уже более не отличаются от основополагающих задач политической манипуляции обществом. Подобное слияние уничтожающихся друг другом философии и политики привело Сталина к формулировке «законов диалектики», в которых все взаимосвязано и подлежит изменению.

Точно так же послехрущевская реконсолидация не означала отказа от волюнтаризма. Познавательная и политическая монополия партии и в этот период не оставляет места для каких-либо самоограничений, а ее все возрастающая роль при «построении коммунизма» подчеркивается постоянно. Однако относительная рационализация структуры власти привела к более открытому изучению объективных препятствий и к соответствующему корректированию доктринальных основ. В то время как «основные закономерности бытия» формулируются с прежней выспренностью, сама концепция закона стала менее пустой: четыре закона Сталина были заменены двухплановой концепцией диалектики, основанной теперь на различении категорий и законов. В недавно изданном советском учебнике категории были определены как «отражающие наиболее существенные и основополагающие связи» общего характера [133]. Несмотря на явную синонимичность – категория здесь представляется первым шагом в направлении формулировки закона, – диалектика более не отождествляется с номологическим знанием. Для новой концепции более полезным представляется указание насчет законов диалектики, данное Энгельсом, а не Сталиным. В учебнике упоминаются три закона: закон о переходе количества в качество; закон единства и борьбы противоположностей; закон отрицания отрицания. «Изложение» последнего закона особенно сбивчиво, однако это в некотором смысле способствует привлечению внимания к более сложным механизмам развития.

Данная более разработанная интерпретация диалектики сопровождается также более сильным акцентированием тезиса о примате материализма. В то время как сталинское изложение открывалось законами диалектики, наиболее современные учебники, как правило, в качестве отправной точки выбирают материалистический ответ на «основной вопрос философии» (то есть на вопрос об отношении мышления к бытию). Законы диалектики вводятся, следовательно, как законы материи, находящейся в движении. Подобное укрепление материализма в отношении диалектики явно связано с общей реакцией на «субъективные ошибки»; однако при этом следует заметить, что оно одновременно сделало более серьезной другую проблему, над которой постоянно бьется советский марксизм: с одной стороны, по-прежнему признается ленинское определение философской концепции материи, направленное на то, чтобы выработать в советском марксизме иммунитет в условиях развития естественных наук; с другой – более своеобразное и, следовательно, более уязвимое представление о материи как субстанции также является необходимым, чтобы придать позитивное содержание «материалистической точке зрения».

Согласно советской интерпретации, фундаментальные устои исторического материализма выводятся из основ диалектического материализма. Онтологическая первичность материи над сознанием предполагает первичность материального производства по отношению к иным аспектам социальной жизни. Данное соображение привело к расплывчатому и произвольному использованию термина «материальный», однако оно в значительной степени повлияло на теорию общества. Модель базис – надстройка становится практически неотличимой от дихотомии социального бытия и социального сознания. Другая сторона этого изменения – более акцентированная в советском марксизме, чем в каком либо ином течении марксизма, – состоит в абсолютной слепоте в том, что касается специфических структур и характерных черт политической сферы. Как показывает опыт, вместо того чтобы мешать, эта слепота, напротив, облегчает инструментальное использование официальной идеологии. С другой стороны, тенденция уравнивания надстройки с формами общественного сознания порождает новые проблемы. Начиная с того момента, когда режим декларировал, что он основан на научных принципах социальной организации, потребность в абсолютистском образе науки стала постепенно утверждать себя в противовес релятивистским характерным признакам модели базис – надстройка. Фундаментальное ядро науки было освобождено от надстроечных ограничений (что было уже отчасти заметно в последних работах Сталина), однако еще не сформулировано точное определение ее статуса. Хотя этот случай является наиболее очевидным, аналогичные вопросы касались всего комплекса «социалистической надстройки». Во имя защиты последовательности теории модель базис – надстройка все еще изображается в качестве универсально действующей, однако функция социалистической надстройки явно отдаляется от этой общей модели. По авторитетным версиям эта функции играет роль в создании социалистического базиса, способствуя выполнению экономических и административных задач и ускорению развития будущего нового общества.