Витторио Страда - Марксизм сегодня. Выпуск первый

Новый образ человека потребовал рассмотрения теории ценностей. Взгляды, основанные на ценности человеческой деятельности, служили ярчайшим доказательством их несводимости к материальному производству или к интенциональной рациональности. Данная тема была предметом жарких дискуссий, но ее связь с концепцией праксиса – или ее эквивалентами – повлекла за собой целый ряд оригинальных открытий. Показательно в этом смысле определение, которое предполагает Агнеш Хеллер: объективизации являются ценностями в той мере, в какой они прямо или косвенно способствуют развитию человеческой сущности [137]. В пределах, очерченных антропологической концепцией ценности и динамической концепцией человеческой сущности, могут быть выявлены две основные тенденции. Одна из них подчеркивает нормативный аспект ценностей. Способность человеческой деятельности преодолевать материальные и социальные путы приписывается прежде всего тому факту, что эта деятельность включена в нормативный контекст, тогда как нормы интерпретируются в качестве кодификации сложных и изменчивых связей между индивидуумом, обществом и родом. Логический результат этой установки – возобновление философской этики, которая оспаривает пальму первенства у попыток систематизации, предпринятых официальными доктринами морали. С другой точки зрения ценности прежде всего рассматриваются в качестве проявлений человеческого творчества, то есть практики, которая предполагает не только трансценденцию природы посредством создания социокультурного мира, но также и трансценденцию собственных исторических условий посредством создания ценностей (по данной теме см. важные разделы, посвященные ей в работе Косика «Диалектика конкретного»). В политическом плане это соответствовало весьма мощным требованиям автономии культуры.

Рассмотренные в совокупности теория потребностей и теория ценностей предстают как сильная реакция на один из наиболее подчеркнутых элементов редукционизма в традиционном марксизме, то есть объяснение социального поведения с точки зрения интересов. И дело не в том, что эта концепция традиционного марксизма изначально не приспособлена для критического использования. Как известно, она сыграла важную роль в идеологии коммунистического реформизма (в частности, см. работы Ота Шика). Однако эмпирический вопрос о существовании антагонистических противоречий в послереволюционном обществе был в конечном итоге неотделим от более общих проблем, касающихся теоретической функции и исторической ограниченности концепции интересов как таковой. Эта концепция уже использовалась в качестве общей формулы, для того чтобы связать друг с другом структурные и субъективные аспекты. И все это шло согласно тезису, принадлежащему Энгельсу, по которому производственные отношения проявляются в форме интересов. Тем не менее при более внимательном прочтении сочинений Маркса видно, что он ограничил концепцию интересов гораздо более узкими рамками, обусловленными производством абстрактного богатства и фетишизацией общественных отношений; антагонистическая корреляция между частными и общими интересами была полнокровным элементом в определении этой концепции. Подобная модель исключала возможность простой экстраполяции. При анализе иных форм социализации интересов должны были бы приниматься во внимание также и иные компоненты, из которых складывается субъективность. Отсюда важность потребностей и ценностей; несмотря на то что политические последствия были указаны нами только отчасти, подобное сочетание могло породить более радикальную форму плюрализма, чем, например, та дифференциация, которая основана исключительно на учете интересов [138].

События 1968 года ознаменовали собой окончательное поражение реформистского коммунизма, они же изменили и все взгляды марксистской оппозиции. Военное вторжение в Чехословакию, за которым последовала реставрация «старого режима» сталинистского типа, жестоким образом напомнило о тех препятствиях, которые стоят на пути реформы, и о возможности регресса. В 70-е годы урок этот не прошел даром для поборников критической теории, однако способ его усвоения был весьма различным. В ряде случаев антропологический марксизм был отброшен как философская иллюзия и отклонение от основополагающей задачи анализа социальных конфликтов и механизмов господства. Философия практики и политика реформистского коммунизма обе были отправлены на свалку истории. В связи с подобной позицией следует, однако, заметить, что некоторое правильно понятое антропологическое обрамление по-прежнему остается необходимым для критики реального социализма и что самые многообещающие теории после 1968 года – это те, которые оказываются в состоянии сочетать философскую интерпретацию со структурным анализом.

Для начала отметим, что частичное сходство между антропологическим марксизмом и реформистским коммунизмом не следует принимать за существенную идентичность. Для реформаторов 60-х годов гуманистические идеологии представляли чрезвычайно полезную платформу легитимации их позиций (достаточно вспомнить знаменитый призыв к «социализму с человеческим лицом»), но концепции и проблемы философии практики (в широком смысле этого слова) не сводимы к этой политической роли. Оставив в стороне прочие соображения, скажем только, что идеи антропологической школы могут быть подвергнуты испытанию в том, что касается их внутренней способности к саморефлексии и радикализации, в связи с наличием препятствий не менее крупных, чем те, которые возникли в 1968 году. Однако различия между нынешними марксистами не сводятся лишь к большей или меньшей способности хранить веру в опыт 60-х годов. Они отражают также различные теоретические программы. По всеобщему согласию первостепенной задачей был анализ структур господства, которые отчасти устояли перед натиском реформы, отчасти абсорбировали ее инициативу, хотя и оставили известную возможность выбора.

Хотя новый подход до некоторой степени более близок традициям антисталинистской левой, чем это было характерно для сторонников реформистского коммунизма, историческая дистанция воспрепятствовала возобновлению троцкистских и послетроцкистских дискуссий. Ключевая концепция общества переходного типа была, очевидно, неприменима к Восточной Европе в периоды после Сталина и после Хрущева. В глазах внутренних критиков реальный социализм представал в качестве монолитного социального режима, обладающего изощренными механизмами самовоспроизводства; как показали чехословацкие события, дефекты функционирования внутри подобного режима могут вылиться в общий кризис, однако его развитие с неменьшей ясностью продемонстрировало, что такой режим в состоянии возрождаться и систематически устранять всякую альтернативу. Для того чтобы сгладить напряженность и структурные противоречия в общественной жизни, необходима была такая обстановка, при которой отсутствует неуверенность в исходе борьбы между капиталистическими и социалистическими тенденциями. В то же время выглядело неприемлемым предложение, иногда проповедуемое левотроцкистскими критиками, интерпретировать общество советского типа как крайнюю форму капитализма. Согласно этой концепции, революционные потрясения в длительной перспективе способствовали только ускорению концентрации и бюрократизации капитализма, развитие которого было заблокировано в традиционных цитаделях капитала в силу ряда внутренних причин. Более глубокое понимание системы реального социализма привело к выводу, что подобные теории, хотя и содержат рациональное зерно, все-таки не учитывают некоторые важные явления. По меркам капиталистической рациональности непреодолимое отставание общества на Востоке Европы более чем очевидно; точно так же очевидно, что сохранение и укрепление различных докапиталистических форм (в сфере культуры и общественной жизни) блокирует путь, ведущий к подлинному преодолению отсталости.