Витторио Страда - Марксизм сегодня. Выпуск первый

Колаковсиий определяет как неапологетическую ту марксистскую позицию, согласно которой «коммунистическая система в нынешней своей форме является нереформируемой». До тех пор пока позиция господствующего аппарата подвергается анализу как комбинация классовой теории со структурным анализам, подобный вывод представляется неизбежным. Учитывая, что политическая монополия олигархии является существенно важным элементом для сохранения ею исключительного контроля над средствами производства и присвоения прибавочной стоимости, вряд ли может быть терпима хотя бы частичная ее экспроприация. Всякое развитие, которое могло бы разумным образом привести к возникновению уравновешивающих центров власти – в результате экономических реформ, либерализации в сфере культуры или свободного обмена информацией, – воспрещено, и даже если какая-нибудь уступка и будет сделана, то все равно аппарат будет изо всех сил бороться за то, чтобы свести к минимуму ее последствия. Система, которая проявляет тенденцию к максимизации контроля и конформизма, осуждена на то, чтобы пожрать самое себя в том смысле, что она приводит к общему упадку интеллектуального и морального поведения; подобный процесс может разрастись даже до всеобщего тотального краха, однако стоит только какой-либо революционной инициативе оказаться загнанной в тупик или понести поражение, как система неизбежно возвращается в свое нормальное положение.

Колаковский не оспаривает подобного описания механизмов действия бюрократического социализма. То, против чего он выступает, – это скрытые редукционистские предпосылки у тех, кто утверждает невозможность реформ. Вопрос о возможности преобразования того или иного общества, подчеркивает он, нельзя никоим образом возводить до уровня объективных структур, так как этот вопрос всегда касается убеждений и позиций людей, которые живут в данном обществе. История капитализма показывает пределы классической марксистской мысли. Развитие капитализма было обусловлено в гораздо большей мере классовой борьбой, чем какими бы то ни было «естественными законами» развития системы. Колаковский в конце концов утверждает – и в этом заключается наиболее интересная часть его рассуждений, – что структура бюрократического социализма делает все более проблематичными прогнозы, основанные на тенденциях развития самой системы. Такая система, «формы существенной деятельности которой направлены против общества», требует создания механизмов контроля более сложных и всеохватывающих, чем какая-либо иная предыдущая форма угнетения; но по той же самой причине она и провоцирует более спонтанное и более широкое сопротивление. Стоит лишь этому сопротивлению стать более сильным, как оно в состоянии будет с легкостью взорвать внутренние противоречия системы, обострившиеся на основе общего антагонизма между обществом и аппаратом. Колаковский демонстрирует наличие трех противоречий данного типа: неспособность олигархии примирить императивы единства и безопасности, конфликт между давлением в пользу идеологической модернизации и каноническим статусом марксизма-ленинизма, а также противоречие между промышленным прогрессом и системой политической власти.

Вне сомнения, недавние события в Польше в некоторой мере укрепили тезисы Колаковского в поддержку реформизма, основанного на активном сопротивлении; однако его теоретический анализ реального социализма не пошел дальше в своем развитии. Понятие системы, «формы существенной деятельности которой направлены против общества», в лучшем случае является всего лишь первым приближением к действительному положению вещей. Полезнее подчеркнуть новизну феномена, чем объяснить его modus operandi.

Хотя Колаковский среди польских ревизионистов был наиболее ясной и влиятельной фигурой, его развитие от этапа частичного возвращения к Марксу до внезапного разрыва с его учением обнаруживает сильное сходство с историей деятельности других теоретиков оппозиции. Позиции радикальных левых в польской оппозиции были весьма четко сформулированы в «Открытом письме к Польской Объединенной Рабочей Партии», написанном Куронем и Модзелевским в 1964 году [144]. Авторы этого письма впоследствии заняли весьма различные политические позиции, тогда как программа, содержавшаяся в нем, не имела сколько-нибудь значительного влияния на развитие польской ситуации. Тем не менее это была первая попытка проанализировать структуру общества стран Восточной Европы как своеобразную антагонистическую формацию, причем некоторые из использованных аргументов предварили дискуссии, которые лишь спустя некоторое время развернутся в других странах. Форма чрезвычайно упрощенного классового анализа, которую являет этот документ, так же относится к более сложным моделям 70-х годов, как неомарксистская антропология Колаковского к чехословацким и венгерским альтернативам.

Исторически «Открытое письмо» возникло на почве регрессивной политики, принятой на вооружение руководством во главе с Гомулкой после 1956 года, и последующего крушения иллюзий относительно всякой возможности реформы сверху. С марксистской точки зрения классовый анализ, казалось, – наиболее адекватный ключ при интерпретации этой новой ситуации. Куронь и Модзелевский утверждали тогда, что основным препятствием на пути реформ является власть нового господствующего класса – «центральной бюрократии», определенной в письме редуктивным образом в качестве «элиты, установившей свое господство над партией и государством, свободной от всякого общественного контроля, способной монополизировать все общественно важные позиции в экономической и политической сферах» [145].

Учитывая, однако, что марксистская классовая концепция предполагает парадигму производства, ее применение к обществам Восточной Европы еще должно быть продемонстрировано. Главная трудность очевидна: отношения производства и развития производительных сил детерминированы политическим образом в такой мере, что невозможно установить между ними сколько-нибудь значащую корреляцию в рамках автономной экономической подсистемы. Третий же компонент парадигмы приобретает, напротив, гораздо большее значение, чем он имел при анализе капитализма, проведенном самим Марксом; на первый план выступает цель производства, иными словами, ориентация производственной деятельности, придерживающейся критериев пользы, рациональности и ценности. Что касается стран Восточной Европы, то цель производства, как представляется, заключается в слиянии экономических и политических детерминант. Куронь и Модзелевский определили ее как производство ради производства. Они, правда, признают прогрессивную роль центральной бюрократии, сыгранную ею на начальном этапе послереволюционной индустриализации. Однако они утверждают, что ее первоначальная социальная функция выродилась в обслуживание исключительно интересов господствующего класса. Таким образом, рост производства неизбежным образом становится самоцелью, так как он не обусловлен ни сферой обмена, ни сферой потребления. Интересы же двух других основных классов, присутствующих на исторической сцене – технократии (то есть тех, кто выполняет функции управления и контроля) и рабочего класса, – ориентированы на потребление; в силу этого обстоятельства они и выступают против примата накопления. Вместо обреченной на провал реформистской стратегии Куронь и Модзелевский призывали к пролетарской революции в классическом смысле этого слова. Их представление о подлинно рабочем государстве не может не вызывать в памяти коммунизма Советов, хотя наиболее сильный акцент Куронь и Модзелевский делают на элементах плюрализма и противопоставления любым формам парламентского правления. Каким образом рабочий класс, ориентирующийся на потребление, может обрести способность вести такого рода действия против господствующего класса, занятого развитием производительных сил, так и осталось неясным (то же относится и к технократии, в которой Куронь и Модзелевский усматривали главный класс, выгадавший от югославской системы). Однако наибольшая слабость этой модели коренилась в самом определении господствующего класса. В ходе чрезвычайно быстро сменявшихся этапов индустриализации, характерной для Польши начала 50-х годов, «производство ради производства» и в самом деле могло показаться достоверным описанием целей, которые польский господствующий класс поставил тогда перед собой. Но долгосрочное развитие системы подсказывает все-таки иную интерпретацию: примат производства обусловлен приматом контроля, который с ним крайне тесно связан. Зигзаги официальной экономической политики нельзя объяснить в понятиях чистой логики накопления; расширение производства – это не столько самоцель, сколько наиболее эффективный путь для укрепления и легитимации власти господствующего аппарата. Хотя последующий отказ Куроня и Модзелевского от марксистской перспективы имел меньший резонанс, чем декларации Колаковского, общая характеристика их деятельности – переход от марксистской критики системы к послемарксистскому реформизму – представляется типичной для польской оппозиции, взятой в целом. Наиболее важное исключение представляет собой Влодзимеж Брус, отстаивавший в различных очерках, изданных в 60-е и 70-е годы [146], концепцию, которую можно было бы определить как идеальную модель реформистского коммунизма. Подобные модели, конструируемые теоретиками оппозиции при отсутствии реальных сил, способных принять программу реформистского коммунизма, известны также и в других странах Восточной Европы (достаточно обратиться к анализу «альтернативы» Баро, о чем будет сказано ниже), но в данном случае их традиционалистские предпосылки были зафиксированы особенно ясно.