Юлиус Эвола - Восстаие против современного мира

Таким же образом Иерусалим, военная цель завоевания, выступает в двух ипостасях: как земной город и как небесный град, [389] [389] В иудейско-христианских преданиях Иерусалим, помимо прочего, часто рассматривался как образ таинственного Салема, в котором правит Мелхиседек. и, таким образом, крестовый поход стал эквивалентом (выражаясь языком героической традиции) обряда, паломничества и одной из «страстей» via crucis . [390] [390] Крестного пути (лат.) — прим. перев . Кроме того, больше всего людей в крестоносные армии поставили рыцарские ордена —такие, как храмовники (тамплиеры) и иоанниты, состоявшие из мужчин, которые, подобно монахам или христианским аскетам, «научились презирать мирскую суету: такие ордена были естественной обителью уставших от жизни воинов, всё видевших и все испытавших», [391] [391] См. J. F. Michaud, Storia délie Crociate , cit., p. 582. и направили свои духовный поиск к чему-то высшему. Учение о том, что vita est militia super terram , [392] [392] Жизнь —это ратный труд на земле (лат.) — прим. перев . должно было реализовываться в них и внутренним, и внешним образом. «Молитвами они готовили себя к битве с врагом. Их заутреней был звук трубы, их власяницами—латы, которые они редко снимали, их монастырями —крепости, мощами и образами святых —трофеи, снятые с неверных». [393] [393] G. De Castro, Fratellanze segrete , cit., p. 194. Подобный вид аскетизма пролагал путь для духовной реализации, связанной с тайным аспектом рыцарства.

Военные неудачи крестоносцев, после первоначального удивления и растерянности, помогли очистить крестовые походы от любых остатков материализма и сосредоточиться на внутреннем, а не на внешнем измерении, на духовной, а не на земной составляющей. Сравнивая неудачу крестового похода с незамеченной добродетелью, дарующей награду лишь в иной жизни, научились видеть нечто высшее по отношению и к победе и к поражению и относиться к ритуальному и «жертвенному» аспекту действия как к высшей ценности. Такое действие совершается независимо от видимых, земных результатов —как жертва, направленная на стяжание дарующей бессмертие «абсолютной славы» путем уничтожения человеческого элемента.

Следовательно, в крестовых походах мы находим повторение главного смысла выражений типа «Рай лежит в тени мечей» и «Кровь героев ближе к Богу, чем чернила философов и молитвы верующих», равно как и взгляда на обитель бессмертия как на «остров героев» (Валгаллу) и «двор героев». Это тот же дух, что вдохновлял маздеистский воинский дуализм —благодаря нему последователи Митры встроили исполнение своего культа в воинское дело; неофиты приносили клятву( sacramentum ), схожую с той, что требовалась от рекрутов в армии; и посвященный таким образом становился частью «священного воинства бога света» [394] [394] См. F. Cumont, Les religions orientales dans le paganisme romaine , cit., pp. XV-XVI. .

Более того, нужно подчеркнуть, что во время крестовых походов при помощи аскетизма в итоге была достигнута реализация универсальности и превосхождения национализма . Князья и герцоги из всех стран участвовали в одном священном предприятии, превзойдя все частные интересы и политические деления, реализуя европейскую солидарность, соответствующую экуменистическому идеалу Священной Римской империи. Главная сила походов была представлена рыцарством, которое, как уже было сказано, являлось наднациональным институтом, чьи члены не имели родины, потому что могли отправиться куда угодно, чтобы сражаться за своих государей, которым они поклялись в безусловной верности. Так как папа Урбан II обращался к рыцарству как к наднациональному сообществу тех, кто «готов броситься в войну, где бы она ни вспыхнула, принеся в нее страх перед своим оружием в защиту чести и справедливости», [395] [395] Cm. J. F. Michaud, Storia délie Crociate , cit., p. 581. он ожидал, что рыцарство откликнется на призыв к священной войне. Таким образом, мы вновь находим схождение внутреннего и внешнего измерений; в священной войне индивиду предоставлялась возможность испытать опыт действия, превосходящего индивидуальный уровень. Таким же образом сплочение воинов ради высших, нежели этнос, национальный интерес, территориальные или политические соображения, целей было внешним проявлением преодоления всех частностей, согласно идеалу Священной Римской империи. [396] [396] Аналогичная форма универсальности «при помощи действия» была в большой степени реализована в той же древнеримской цивилизации. Греческие города-государства также признавали нечто выше своих частных политических интересов «при помощи действия», то есть в Олимпийских играх и объединении эллинских городов против «варваров». Это было динамическим соответствием тому, что, с традиционной точки зрения, представляло эллинское единство в дельфийском гостеприимстве. Действительно, если универсальность, связанная с аскетизмом чисто духовного авторитета, является условием невидимого традиционного единства, существующего над всеми политическими делениями внутри единой цивилизации, сформированной космическим и вечным (по отношению к чему исчезает весь пафос и все человеческие склонности, а измерение духа представляет ту же характеристику чистоты и силы, как и великие силы природы); и когда эта универсальность добавляется к «универсальности как действию» —тогда мы видим высший идеал империи; идеал, чье единство является как видимым, так и невидимым, как материальным и политическим, так и духовным. Героический аскетизм и неукротимость воинского призвания, усиленная сверхъестественным направлением —вот необходимые инструменты, обеспечивающие отражение по аналогии внутреннего единства во внешнем единстве многих народов, организованными и объединенными в один великий побеждающий народ.

Впрочем, любящие сравнивать прошлое с настоящим —также и в военной области —должны учитывать и то, что было уничтожено современной цивилизацией. С уровня, еще хранящего некоторое благородство, произошел переход на ступеньку вниз: воин, сражающийся во имя чести и права своего господина, стал простым «солдатом», а из идеи войны исчезли все трансцендентные и даже религиозные элементы. Война «на пути к Богу» стала «средневековым фанатизмом»; но священным делом стало сражаться за «патриотические», «националистические» и другие мифы, которые в наше время наконец были разоблачены как инструменты иррациональных, материалистических и деструктивных сил. Постепенно становится ясным, что там, где в романтическом ключе говорят о «стране», часто подразумеваются планы аннексии или угнетения, а также интересы промышленных монополий; можно видеть, что о «героизме» говорили преимущественно те, кто провожал солдат до железнодорожных станций, а сами солдаты шли на фронт, чтобы испытать войну как нечто иное —как кризис, который почти всегда оказывался не подлинным героическим преображением личности, а деградацией индивида на план диких инстинктов, «рефлексов» и реакций, в которых сохранялось очень мало от собственно человека, что понижало, а не повышало его уровень [397] [397] Чтение так называемых военных романов Э. М. Ремарка (особенно «На Западном фронте без перемен» и «Возвращение») интересно в плане раскрытия контраста между патриотическим идеализмом и демагогией и реальными результатами войны для центрально европейской молодежи. С другой стороны, аналогичный опыт должен быть известен также и другим народам, если итальянский офицер, не говоря уже об А. Барбюсе, смог написать следующее: «Когда на войну смотрят с расстояния, она может быть окрашена в идеалистические и рыцарские тона для энтузиастов и обладать некоторой хореографической красотой для эстетов. Необходимо, чтобы будущие поколения научились у нашего, что нет более ложного восхищения и более гротескных легенд, чем те, что приписывают войне некое достоинство или влияние на прогресс, и обучение, не основанное на жестокости, революции и скотстве. Будучи освобожденной от своих магических притягательных черт, Беллона выглядит более отвратительной, чем Альцина, и молодежь, умершую в ее руках, пробирал ужас при ее прикосновении. Но мы должны были пойти на войну» (V. Coda, Dalla Bainsizza al Piave , Milano, p. 8). Только в ранних работах Эрнста Юнгера, вдохновленных его личным военным опытом, мы вновь находим мысль о том, что эти процессы могут изменить полярность и что наиболее разрушительные аспекты современной технологической войны могут обусловить проявление высшего типа человека, находящегося по ту сторону как патриотической и «идеалистической» демагогии, так и гуманизма и пораженчества. .