Сергей Чудинов - Терроризм смертников. Проблемы научно-философского осмысления (на материале радикального ислама)

Проведенные в данной главе изыскания позволяют нам вернуться на новом уровне осмысления к вопросу проведения грани между весьма распространенным в современном обществе «эгоистическим» суицидом (производным от слабой интеграции человека с социальной средой, где процветает индивидуализм, и его духовным бессилием перед драматизмом жизни) и терроризмом смертников как особой разновидностью альтруистического самоубийства, ранее поднятом нами в первой главе. Как мы уже знаем, в западной научной литературе часто прослеживается тенденция к односторонней психологизации (хотя бы и неявной, эксплицитной) феномена терроризма смертников, его частичного смешения с привычным для западного человека «эгоистическим» суицидом в области психологической мотивации (утрата смысла жизни, депрессия, отчаяние, длительная фрустрация). Наличие проанализированного нами выше фаталистического аспекта миросозерцания террориста-смертника, мотивированного радикальным исламом, вносит вполне однозначную коррекцию в наши представления о мировосприятии исламистского террориста-смертника и расставляет все по своим местам.

Сознание эгоистического самоубийцы исходит из налично сущего, оно находится в такой установке, которая судит о себе как ограниченном предмете, которым можно распорядиться по своему усмотрению. В экзистенциальной философии этот способ самосознания получил наименование «онтического» бытия [470]. Более того, самоубийство, как правило, выражает крайнюю степень распоряжения собой, когда человек не только оставляет за собой право на жизнь, но и наделяет себя правом на вольную смерть [471]. Сознание самоубийцы не способно выйти за пределы ограниченного известного «я», в нем отсутствует стремление к актуализации самотрансцендирования, выхода за уже известные пределы собственных возможностей, самораскрытия подлинной свободы и бесконечного потенциала личности. Сознание террориста-смертника, принадлежащего исламской культуре, радикально отличается от такой установки. Он воспринимает себя не как собственника личной жизни и тем более смерти, но существо, обладающее ограниченной свободной волей и ограниченной свободой действий, изначально находящееся в распоряжении высшей воли Бога-Творца. Человек при таком мировосприятии не только не владеет собой в полном смысле, от него не зависят важнейшие аспекты его существования и конечной судьбы, срок его жизни и сам акт умирания. Самоубийца находится в психологическом состоянии несвободы, абсолютной зависимости от обстоятельств, определивших его судьбу Террорист-смертник может также считать обстоятельства навязанными ему высшей трансцендентной волей, однако его отношение к этому совершенно иное. Невозможность или ограниченность свободы действий он воспринимает как трудную проверку на стойкость веры и преданность ее базовым ценностям.

Этический идеал мусульманина — отдача себя целиком во власть Божественной воли, не только в смысле фактической бытийственной подчиненности сотворенного своему Творцу, но и в смысле устремленности личной воли к исполнению религиозного закона, установленного Божественными предписаниями. При укреплении тенденции обращения нравственного сознания в сторону этики закона, что в целом характерно для мусульманского традиционализма и фундаментализма, конечно же, бессмысленно говорить о самотрансценденции сознания верующего, которое отказывается от радикального распоряжения собой как объектом, но обращается в другую крайность — превращение своего существа целиком в объект распоряжения со стороны абсолютного могущества Божества. В таком состоянии теряется ощущение подлинной человеческой свободы как в области воли, так и тем более в сфере действий. Такова фаталистическая установка, колеблющаяся в зависимости от конкретной региональной разновидности конфессиональной культуры от ограниченного фатализма салафитов до Божественного пандетерминизма ашаритов. В подобных условиях нравственное сознание и совесть как важнейший орган душевной жизни, помещенные в контекст исламистской идеологии, претерпевают вышеописанные трансформации, которые позволяют легче принять вольную смерть в ходе террористической атаки, расцененную в качестве акта жертвенного возврата своей жизни ее единственному истинному владельцу — Богу.

Терроризм смертников, в котором исполнителем атаки становится женщина, во многом противоположен мужскому терроризму смертников. Как известно, терроризм с участием мужчин-смертников был введен в арсенал повстанческих и экстремистских форм вооруженного насилия исламистами. Секулярные оппозиционные группировки и партии (леворадикальные, националистические) в мусульманских странах включились в организацию террористических актов с применением смертников позднее и под влиянием уже ставшей популярной к тому времени исламистской пропаганды и культуры мученичества. Ситуация с женщинами-смертниками совершенно обратная. Новый шаг в развитии культуры мученичества сделали секулярные группировки в надежде повысить свой рейтинг в народных массах и не допустить безусловного лидерства радикальных исламских движений.

История женского терроризма смертников возводит свои истоки к Ливану времен гражданской войны, оккупированному иностранными войсками. Несколько лет спустя после апробации первых террористических атак смертников шиитскими партиями Хезболла и Амаль в конкуренцию за умы и сердца ливанцев вступила просирийская Сирийская социально-националистическая партия (ССНП). Оперативники сирийских националистов подготовили первую атаку смертника, исполнителем которой стала 17-летняя девушка из шиитской семьи. Девятого апреля 1985 года Санаа Мехайдли взорвала себя в автомобиле рядом с израильским конвоем на юге Ливана, около города Джеззин, убив двух солдат и ранив еще двух военных [472]. Присоединившаяся к партии за три месяца до своей мученической операции [473], она стала также первой смертницей, оставившей видеозавещание с обращением к своим родственникам и соотечественникам.

Женский терроризм смертников, возникший на фоне успеха ранних атак смертников-мужчин, мотивированных радикальным исламом, позже сложился в сходных с Ливаном обстоятельствах в Палестине.

Во время первой интифады руководство палестинского национального движения призвало женщин к активному участию в национально-освободительной борьбе. Но вместо предоставления права на самоопределение своего вклада в общее дело женщинам заранее отводилась роль, напрямую связанная с их полом — матерей и воспитательниц детей мужского пола, будущих воинов. На палестинских женщин был возложен долг быть «матерями нации». В одной из пропагандистских листовок тех лет палестинские матери, сестры и дочери описывались как «ясельные фабрики» или «фабрики по производству мужчин» (манабит). [474]Этот процесс подчинения семьи и деторождения задачам национального сопротивления в Палестине израильский профессор Мира Тзорефф вполне точно именует национализацией материнства. Высший статус, который могла приобрести палестинская женщина во время первой интифады, обозначался почетным титулом «мать шахида», т. е. мать, воспитавшая ребенка, отдавшего свою жизнь ради национального освобождения [475]. Также не стоит забывать, что в этот период, когда националистические и левацкие группировки имели несомненный перевес на политической арене, некоторые из женщин имели возможность принять более деятельное участие в борьбе за независимость Палестины, хотя их пример и не был типичен для палестинского общества. Скажем, национальной героиней Палестины конца 1960-х годов стала Лейла Халед, участвовавшая в операциях Народного фронта освобождения Палестины по захвату американского самолета в 1969 году и попытке захвата израильского самолета в 1970 году, следовавшего из Амстердама в Лондон.