Дэвид Харт - Бог. Новые ответы у границ разума

Постараюсь выразиться максимально ясно: я вовсе не говорю, что мозг слишком сложен для нас, чтобы полностью понять его связь с сознанием; если бы таков был мой аргумент, то он был бы не более чем пустым прогнозом, основанным исключительно на личном скепсисе. Проблема не в относительном количестве наших знаний о мозге. Не то чтобы это мешало нам помнить, насколько в действительности сложен мозг, особенно если учитывать экстравагантные заявления относительно нашего сегодняшнего понимания его работы, которые делают возбужденные нейробиологи, психологи, философы и журналисты, и те дикие ожидания, которые этими заявлениями часто вдохновляются. Очень многие ученые, психологи и философы заходят даже столь далеко, что отвергают наше общепринятое понимание разума (что это единый субъект реального опыта, который обладает идеями, намерениями и желаниями и свободно влияет на них) как всего лишь «народную психологию», нуждающуюся в коррекции со стороны нейробиологии. И в наши дни нет более сильной псевдонаучной прихоти, чем производство книг, которые пытаются превратить нейробиологию в объяснение всех мыслимых аспектов человеческого поведения и опыта. Все это заслуживает не только большого скептицизма, но и хорошей насмешки. Несмотря на это и отбрасывая все преувеличения, здравая нейробиология действительно дает нам все более богатую картину мозга и его операций, и в какую-то далекую эпоху может реально достичь чего-то наподобие всеобъемлющего обзора того, что, возможно, является самым сложным физическим объектом во Вселенной. Однако все это совершенно не имеет отношения к моей аргументации. Я утверждаю, что независимо от того, что мы узнаем о мозге в будущем, в принципе будет невозможно создать полностью механистический отчет о сознательном разуме по целому ряду причин (многие из которых я вскоре рассмотрю), и поэтому сознание – это реальность, которая одерживает верх над механистическим или материалистическим мышлением. Ибо интуиции народной психологии на самом деле совершенно точны; это не просто какие-то теории о сознании, которые либо исправимы, либо несущественны. Они представляют собой не что иное, как полное и связное феноменологическое описание жизни сознания, и являются абсолютно «изначальными (primordial) данными», от которых нельзя отказаться в пользу какого-то альтернативного описания, не производя логической бессмыслицы. Проще говоря, сознание, как мы обычно его понимаем, вполне реально (как все мы, за исключением нескольких ученых-когнитивистов и философов, уже знаем – да и они тоже это знают). И это создает проблему для материализма, потому что сознание, как мы обычно его понимаем, почти наверняка несовместимо с материалистическим взглядом на реальность.

Вопрос о сознании в том виде, в каком он обычно ставится сегодня, – кстати, не какой-то древний вопрос, на который современный научный метод наконец начинает давать многообещающие ответы; он возникает конкретно из набора метафизических предположений, лишь случайно связанных с этим методом. В рамках механистических представлений о реальности, материальная реальность – не более чем бессознательная масса, а физическая причинность – не более чем бессознательная энергия, и поэтому каузальная сила, казалось бы, столь нематериальных вещей, как понятийные абстракции или волевые акты, или финальные цели, создает глубокую проблему, которая, как представляется, допускает только два возможных решения, ни одно из которых в отдельности не убедительно: либо это некоторая версия картезианского дуализма (согласно которой тело есть машина, централизованно управляемая неким нематериальным гомункулом, называемым «душой»), либо это некий бескомпромиссный механический монизм (согласно которому ум или «душа» – результат или эпифеномен неуправляемых физических событий). Между нависающими откосами этих двух вариантов выбора действительно пролегает очень узкий проход. И, учитывая столь суровый набор альтернатив, вполне естественно, что столь многие филосо-фыматериалисты или нейробиологи предполагают, что достаточно избавиться от Декартовой души, чтобы установить превосходство позиции физика. Если только можно найти достаточное количество случаев, когда мозг работает без непосредственного сознательного наблюдения со стороны какого-либо чисто рационального и сознательного органа внутри – то есть если можно найти значимые случаи, когда «гомункул» [57], предполагается, спит за работой, – тогда, разумеется, окажется, что все, включая разум, есть в конечном счете – лишь форма механизма.

Возьмем, к примеру, довольно известную серию экспериментов, проведенных Бенджамином Либетом в 1970-х годах: испытуемых поместили перед таймером осциллографа и попросили делать некоторые незначительные двигательные действия, такие как движение запястьем, когда они только почувствуют такое желание, а затем точно сообщать, в какой момент, по записи таймером, они узнали о сознательном решении действовать; в то же время электроды, прикрепленные к их скальпам, регистрировали электрические импульсы, предположительно мотивирующие решение. Небольшое, но измеримое различие (скажем, двести миллисекунд) неоднократно обнаруживалось между временем, когда физиологический импульс регистрировался, и временем, когда испытуемый, насколько он (или она) мог об этом сказать, решал действовать. За годы, прошедшие после экспериментов Либета, другие исследователи повторяли данный тест, часто со значительными уточнениями, обычно сообщая о тех же результатах и изредка – о более значительной задержке между бессознательными и сознательными моментами в «выборе» субъекта. Все это очень интересно, но ничто из этого не оправдывает той морали, которую многие почерпнули из этой истории. Ученые-когнитивисты и философы, изучающие сознание, нередко утверждают, что Либет и его преемники, демонстрируя, что некоторым видам сознательного выбора часто предшествуют определенные бессознательные нейронные действия, доказали, что свобода воли является иллюзией. Но это нонсенс. Во-первых, метод, используемый в первоначальных экспериментах, был немного логически несогласованным: невозможно провести прямое сравнение между ощущением сознательного субъекта, когда что-то произошло по отношению к видимому внешнему таймеру, – этот акт наблюдения должен занять больше, чем несколько сотен миллисекунд, для правильной обработки данных нервов и мозга, – и механической регистрацией событий в объективном времени. Вместе с тем мы не имеем никакого понятия ни о том, как эти электрические импульсы в коре головного мозга воздействуют на концептуальное содержание решения что-то сделать, поскольку они, как объективно наблюдаемые события, не обладают каким-либо психическим содержанием; мы, конечно, не можем сказать, что они сами составляют акт решения или что они суть нечто большее, чем физиологические тенденции, так что разумная воля могла бы все еще подчиняться им или подавлять их.