Франсуа Федье - «Мир спасет красота». В России

— Да, не следует. Во-первых, потому, что нормальные отношения между теми, кто осуществляет власть, и народом — это не война (или, хуже того, гражданская война). Не то чтобы Хайдеггер представлял эти отношения идиллическими. Да, между руководителями и народом, поясняет он, идет борьба, но эта борьба — не столкновение, при котором речь идет об уничтожении тех, против кого борются.

— Борьба всегда предполагает противника.

— Несомненно, но не всякий противник обязательно враг. Он может быть тем, он должен быть тем, с кем борются.

— Вы различаете между борьбой против кого-либо и борьбой вместе с кем-либо?

— Думаю, важно это различать. Хотя бы для того, чтобы оставить открытой возможность для борьбы, направленной не на уничтожение противника, а на возвышение обоих антагонистов — возвышение, которое возникает в результате их взаимного противоборства и достигается через него и даже благодаря ему. Но здесь снова надо быть бдительными и не позволять себе представить того и другого некими ангелами.

— Да уж, для борьбы с ангелом ангельская кротость не сгодится.

— Это еще вернее для борьбы народа с теми, кто осуществляет власть. Вот почему я привел эту выдержку из «Первого зуба». Но теперь я хотел бы сказать, почему эта показательная история не дает прямого понимания того, что для народа значит сопротивляться.

— Думаю, что я уже понял.

— Тогда скажите почему.

— Потому что та реакция, о которой говорится в рассказе, решусь сказать, больше чем парадигматична. Да, Шаламов описывает момент подлинного героизма. Однако, если я вас правильно понимаю, борьба народа с теми, кто осуществляет власть, не всегда принимает эти героические черты.

— Она их не принимает почти никогда! По той причине, что народ не обладает властью. Он не имеет власти, потому что не может ее иметь. Сопротивление, как образ поведения народа, означает в первую очередь не сопротивление тем, кто осуществляет власть, а сопротивление соблазну власти.

— Так это и есть концепция «сопротивления», о которой говорит Хайдеггер?

— По-моему, — вот здесь я охотно принимаю ваше выражение, — это несомненно. Во всяком случае, именно так я понимаю Хайдеггера. Меня подкрепляет в этой идее то, что она идет вразрез со всеми общепринятыми представлениями. Сопротивляться власти, по сути, — это не учреждать противо- власть, но сохранять непоколебимой волю оставаться в стороне от власти.

— Да можно ли здесь говорить о воле?

— Вы правы: это глубже, чем воля. Если народ остается в стороне от власти, значит, он не может поступать иначе; здесь нет никакого расчета; для него это так же «естественно», как говорить на родном языке.

— Он не учреждает, вы говорите, проти- во-власти. Народ же не составляет противо- общества.

— Никоим образом. Если вы готовы выслушать без задней мысли то, что я скажу, — народ сам по себе, в привычных условиях жизни, не имеет ни малейшей охоты к бунту: «сопротивляться» и «бунтовать» — не одно и то же.

— Не боитесь вы, что у вас выйдет «мистическая» концепция народности?

— Одно то, что я могу сослаться на представления Пеги о мистическом, отнимает у меня значительную долю опасений.

— Только долю?

— Да. Ибо я не могу отвлечься от того, что для Пеги «мистика» — антипод «политики». А Хайдеггер мыслит «политику», сохраняя за ней всю полноту смысла, какой этот термин имел для древних греков.

— Не является ли для вас основополагающей чертой политики то, что вы пытаетесь определить как отношение между «осуществлять власть» и «быть народом»?

— Да, только при условии, что она позволяет проявиться всем последствиям, придающим конкретность этому отношению.

— Во-первых, сопротивлению.

— Не во-первых. Сопротивление народа — это не первое; однако оно не является и осуществлением власти. То и другое связано.

Со стороны тех, кто осуществляет власть, сопротивление должно быть не только терпимо, но предоставляемо как право. Глагол, которым пользуется Хайдеггер, «zugestehen», имеет отчетливо юридическое значение: это предоставленное — то есть признанное — право. Другими словами, осуществлять власть законным путем можно, только если народ имеет неотъемлемую возможность сопротивляться.

— Что может означать «сопротивляться», если, как вы только что сказали, это не значит сопротивляться власти?

— Вот одна из ужасных трудностей, происходящих от нашего неискусного владения языком. Я сказал: сопротивляться — не значит учреждать противо-власть. Но это не значит и оставаться пассивным перед усилением власти. Если реакция и не является действием, она не является и простым бездействием. Между «действовать» и «претерпевать», между активным и пассивным залогом, в том промежутке, для которого наш язык не выработал словаря, — вот где место сопротивления, о котором мы говорим. Оно не героично, как героичен поступок, описанный Шаламовым. Но при этом героический

90поступок сообщает нам нечто о народном сопротивлении. Я уже говорил: это сопротивление не является результатом размышления; напротив, ему свойственна непосредственность, которая делает его почти неуловимым. Поэтому надо попытаться разглядеть его как бы через преломление.

* * *

Сопротивление и осуществление власти вместе образуют единство. Единство столь же нерасторжимое, как единство символа. Это означает, что не бывает ни осуществления власти без сопротивления, ни сопротивления без осуществления власти. Точнее: власть не может осуществляться должным образом без сопротивления — а подлинное сопротивление не может происходить, если нет осуществления власти. Думаю, что одна эта формулировка позволит лучше уяснить, чем могло бы быть обсуждаемое нами единство. Ибо осуществление власти, которую постоянно возвращала бы к реальности реакция сопротивления народа, в немалой степени было бы гарантировано с самого начала от запальчивости, которая в противном случае незаметно приводит к сползанию в произвол. Так что сопротивление народа, именно потому, что оно противодействует спонтанной склонности любой власти к насилию, втайне принимает участие в законном осуществлении этой власти. Положение, в высшей степени благоприятствующее тому, чтобы общественное существование людей обретало форму политики.

Что же следует понимать под «политикой»? В своем тексте 1918 года, который я упоминал в начале, Павел Флоренский говорит об «оформлении народа в государство» 103. В симметричных обстоятельствах Хайдеггер в 1933 году говорит о «народе в его государстве» 104. У немецкого философа, как я уже отмечал, «народ» (Volk) понимается как единство осуществляющих власть и всех остальных. Не могу ничего сказать о том, как следует понимать (в том, что касается именно этого различения) слова русского священника. Но мне кажется ясным, что единство, которое образуют — на этот раз в моей собственной формулировке — те, кто осуществляет власть, и народ, — это единство, согласно тому, что говорит Хайдеггер, реально лишь при определенном условии: если за народом признается то, что ему свойственно, — сила сопротивления. Явная форма такого признания есть не что иное, как государство.