Вольфрам Айленбергер - Время магов. Великое десятилетие философии. 1919-1929

Летом 1924 года Беньямину удается прорыв к новому письму, к новому способу ви́дения. Отныне он будет сопровождать его и вести. Учитывая одновременно существующую любовную констелляцию «Хайдеггер – Арендт», можно констатировать, что Беньямин оказался достаточно порист и пластичен в своей любви, чтобы и философски ощутить резкое вторжение любимого человека в свое «я» как основополагающее обновление.

Освоение нового образа мыслей в тот момент, когда Беньямину было необходимо как можно более ясно и методически точно приложить свои прежние принципы к тематической области, доступной ему только отрывочно, создает ввиду защиты диссертации, разумеется, дополнительные напряжения и временны́е ограничения. В конце сентября, когда Лацис с дочерью уезжает с Капри в Берлин к Бернхарду Райху, работа у Беньямина готова лишь на треть, к тому же он задерживает заказ на перевод романа Пруста. Если верить его письмам издателю Вайсбаху, которого он снова, но на этот раз безуспешно, просит о финансовой поддержке, всё дело в заражении крови, которое он, к несчастью, получил (то ли от укусов насекомых, то ли из-за неправильного питания – Беньямин колеблется в объяснениях). Тем не менее, в августе и в сентябре он достаточно бодр, чтобы посетить античный греческий храм в Пестуме. Кроме того, он устраивает экскурсии по острову для только что приехавшего Эрнста Блоха. И только поздно вечером возвращается за письменный стол в новом жилье, снятом в июле ради сокращения расходов: бывший чулан с белеными стенами, величиной с монашескую келью, зато с «видом вглубь самого прекрасного сада на Капри».

В окна всё прохладнее задувает осенний ветер. Пора возвращаться, грезам конец. Десятого октября 1924 года Беньямин покидает Капри. А в середине ноября, после обстоятельных визитов в Рим и Флоренцию, он возвращается в Берлин. К Доре – а теперь еще и к Асе. Но в первую очередь – к исследованию немецкой барочной драмы, которое, будучи всё еще не законченным, перекрывает все пути в лучшее будущее.

Беньямин горюет, Хайдеггер творит, Кассирер становится звездой, а Витгенштейн – ребенком

Трудно сказать, какое впечатление четверо немцев, сидящие в одном из тех уличных кафе, что годом раньше так очаровали Беньямина, производили на прохожих неаполитанцев. Во всяком случае, местные вряд ли поняли бы хоть слово в спектакле, даже если бы солидные господа в буржуазных летних костюмах кричали друг на друга по-итальянски, а не по-немецки. И пусть по стилю дискуссия напоминала чисто неаполитанскую, главными в ней были сугубо немецкие темы. Центральную роль играли такие понятия, как «отчуждение» или «овеществление». Звучали также «внутренняя сущность» и «сущностное познание». Снова и снова были слышны такие слова как «исток» (Ursprung), «откровение» или «ослепление». И, разумеется, «классовое сознание»! [202] Ср. здесь и далее: Mittelmeier, M. (2013). S. 52ff. Миттельмайер М. Адорно в Неаполе. С. 62.

Один из дискутантов, Теодор Визенгрунд Адорно, в письме своему учителю музыкальной композиции Альбану Бергу вспоминает о «философской битве, в которой мы хотя и сумели отстоять свои позиции, но вместе с тем сочли крайне необходимым перегруппировать силы» [203] Später, J. (2016). S. 177. . Под «мы» двадцатидвухлетний в ту пору франкфуртский соискатель должности преподавателя философии подразумевал себя, а также своего старшего друга и партнера Зигфрида Кракауэра, он был на четырнадцать лет старше Адорно и руководил литературным разделом «Франкфуртер цайтунг». Хотя в ходе трехнедельного пребывания в Италии их и без того сложные взаимоотношения достигли стадии окончательно критической пористости, перед сильным противником за кофейным столом надлежало продемонстрировать величайшую сплоченность. Ибо в роли противника выступали одновременно неаполитанец в душе Вальтер Беньямин и его давний знакомец Альфред Зон-Ретель, который еще несколько лет назад уехал из Германии и, поселившись в Сорентино, деревушке на побережье Амальфи, тщательно изучал «Капитал» Маркса. Команда красных, стало быть, имела на своей стороне явное домашнее преимущество, а вдобавок – достаточно взглянуть на площадь – вполне конкретных зрителей.

Кракауэр заикался, а потому в словесной битве был применим лишь ограниченно. Поэтому вся тяжесть защиты позиций художественного авангарда, которые каким-то не вполне понятным образом следовало совместить с кьеркегоровскими идеалами «внутренней сущности» и «индивидуальности» [204] Ср.: Mittelmeier, M. (2013). S. 52. Миттельмайер М. Адорно в Неаполе. С. 62. , целиком легла на блестящего молодого ученого Адорно. Всего год назад он защитился во Франкфурте у профессора Корнелиуса, представив работу «Трансцендентность вещественного и ноэматического в феноменологии Гуссерля». Молодого Визенгрунда – как его насмешливо звали в дружеском кругу – можно было упрекнуть во многом, но за словом он в карман не лез, это уж точно. Да и в студенческие годы во Франкфурте не был замечен в излишнем теоретическом самоотречении. Все они знали друг друга еще по прошлому году во Франкфурте, где подобные дискуссии в кафе были прочной составной частью, если не сказать подлинным центром жизни этих буржуазных интеллектуалов. И вот теперь – таланты на школьной экскурсии.

Поведение Беньямина в неаполитанской дискуссии запомнилось как особенно задиристое и неуступчивое. Ни малейшего желания прийти к согласию. Неудивительно, ведь его работу «Происхождение немецкой барочной драмы», поданную на защиту всего двумя с половиной месяцами ранее, то есть в июле 1925 года, признали во Франкфурте неудовлетворительной и отклонили, причем не в последнюю очередь на основании отзыва философа Ханса Корнелиуса, руководителя диссертации Адорно. Чтобы избавить Беньямина от официального поражения, факультет в первых числах августа прислал письмо, где разъяснил, что ему следует отозвать работу по собственной инициативе, и после многодневной мучительной душевной борьбы он так и сделал. Типичный Беньямин, стало быть. В очередной раз.

Как же до этого дошло? Разве в феврале того же года, за месяц до подачи первой части работы, он не писал другу Шолему в далекий Иерусалим: «Ситуация складывается не сказать, чтобы неблагоприятно: Шульц – декан, да и вообще кое-что практически улажено»? На самом деле, так оно и было – правда, до представления работы на рецензирование. Поскольку Беньямин в феврале – марте всё еще трудился над нею, она всю весну поступала к профессору Шульцу, так сказать, частями. Полный текст был на руках у руководителя только в мае. К этому времени литературовед Шульц [205] Упорно бытующая оценка, что в деле Шульца играли роль антисемитские предрассудки, чрезвычайно убедительно и на основании множества фактов опровергается в работе Егера: Jäger, L. (2017). S. 151ff. после первого – по всей видимости, беглого – взгляда на предпосланное работе «Эпистемологическое предисловие» уже составил свое суждение. Будучи официальным руководителем диссертации, вдобавок предложившим данную тему, он сказался некомпетентным касательно содержания работы и передал ее своему коллеге, философу и профессору эстетики Корнелиусу. Вместо защиты по истории литературы речь теперь идет о защите по эстетике. Но и Корнелиуса текст привел в отчаяние. Беньяминово «Предисловие» упорно не поддавалось его пониманию – настолько, что он счел себя не в состоянии дать работе сколь-либо содержательную оценку. С привлеченными на подмогу ассистентами д-ром Максом Хоркхаймером и д-ром Адемаром Гельбом произошло то же самое. В формулировке рецензии, представленной Корнелиусом факультету: