Вольфрам Айленбергер - Время магов. Великое десятилетие философии. 1919-1929

По всей видимости, этой венской зимой Витгенштейн с огромной субъективной уверенностью почувствовал кое-что еще: его философская миссия действительно далека от завершения. Пожалуй, она только-только начинается.

Со мной случился (как красиво говорят) нервный срыв; вернее – несколько, один за другим; промежуточные периоды хорошего самочувствия в конечном счете только ухудшали положение… [265] GB. Bd. III. S. 188f.

Так сообщает Беньямин 14 сентября 1926 года из Марселя. Он уехал туда из Парижа с намерением «почти не брать в руки перо». Положение и этой осенью напряженное – и духовно, и социально, и финансово. Ни следа упрочения собственных обстоятельств, к которому он стремился или на которое, по меньшей мере, надеялся. Всю весну он вел «эллиптический образ жизни», мотался туда-сюда между Берлином и Парижем. Практически одновременно с завершением так называмой «Книги афоризмов» в середине июня скончался его отец. Книга, над которой Беньямин два предшествующих года старался систематически работать, изначально должна была называться «Улица перекрыта!». Теперь она называлась «Улица с односторонним движением» [266] GS. Bd. IV–1. S. 83–148. См.: Беньямин В. Улица с односторонним движением / пер. под ред. И. Болдырева. М.: Ad Marginem, 2012. . Учитывая его жизненную ситуацию осенью 1926 года, подошло бы и название «Тупик».

Однако новое произведение – собранные в виде некоего обзора шесть десятков большей частью биографически окрашенных набросков воспоминаний, – по его оценке, указывало путь к новой форме писательства, а значит – мышления. Главные стимулы к этому он связывает с летом 1924 года на Капри, а оттого предваряет книгу следующим посвящением:

Приписываемый Лацис «прорыв» заключается в обращении к предметам повседневной жизни как первичным исходным пунктам философской рефлексии. Не окольным путем через теории и классические творения искусства дóлжно сообщать суть собственной эпохи, а напрямую, через современные объекты и способы поведения. Ведущая цель – выявление «механизмов ‹…› какими взаимодействуют вещи (и обстоятельства) и массы».

Уже первая запись «Улицы с односторонним движением» недвусмысленно анонсирует последствия этой новой направленности. Она носит заголовок «Заправочная станция» и гласит, что в данных общественных условиях

‹…› значимая литературная работа может состояться лишь при постоянной смене письма и делания; надо совершенствовать неказистые формы, благодаря которым воздействие ее в деятельных сообществах гораздо сильнее, чем у претенциозного универсального жеста книги, – ее место в листовках, брошюрах, журнальных статьях и плакатах. Похоже, лишь этот точный язык и в самом деле соответствует моменту [268] GS. Bd. IV–1. S. 85. См.: Беньямин В. Улица с односторонним движением / пер. под ред. И. Болдырева. М.: Ad Marginem, 2012. С. 11–12. .

Именно поэтому нужна новая форма, требующая обращения к отдельным ситуациям, которые, если перенести их на бумагу, по жанру близки к листовкам, брошюрам или плакатным слоганам. Как и набросанные Беньямином заметки его нового произведения. «Улица с односторонним движением» – уже само название книги содержит амбивалентность, которая позволяет увидеть в каждом из этих мыслеобразов, а при ближайшем рассмотрении – даже в каждом предложении, литературное сокровище и приглашает к совершенно разным, в идеальном случае даже взаимоисключающим, толкованиям. «Улица с односторонним движением»: с одной стороны, название вызывает мысль о прямолинейности и четком направлении без встречного движения, но при этом пробуждает и весьма типичную для поколения жизненную ассоциацию с фатально ложным путем без достаточного числа съездов и возможностей разворота. Жизнеощущение lost generation – «потерянного поколения», как именно тогда назвала его живущая в Париже писательница Гертруда Стайн в разговоре с Эрнестом Хемингуэем: потерянного, хронически нерешительного и как раз поэтому склонного к крайностям.

К тому же «фигуры мысли» Беньямина задуманы как литературный пандан особенно популярным в тогдашней гештальттеории и психологии картинкам-перевертышам, которые в зависимости от способа рассматривания показывают то один, то другой предмет: например, черный контур утиной головы мгновенно превращается в изображение головы кролика, а затем неразличимо для восприятия меняется снова, делая невозможным выбор между двумя толкованиями. Только тот, кто способен распознать в этих картинках то и другое сразу, видит их «правильно». Эта динамика «тождества, проявляющаяся лишь в парадоксальных превращениях одного в другое» [269] GB. Bd. III. S. 158 (из письма Шолему от 29.5.1926). , представляется Беньямину ключевым эффектом его нового писательства, сосредоточенного на объекте. Более того, если времена его не обманывают, эта мигающая динамика «свободного перелива» между двумя взаимоисключающими состояниями даже отвечала парадоксальному фундаментальному закону тех мельчайших физических частиц, из которых в итоге построено всё сущее, – частиц, которые физик Макс Планк назвал квантами.

Этим квантам, как уже к 1923 году установила группа исследователей, сформировавшаяся вокруг Вернера Гейзенберга, Нильса Бора и Макса Борна, тоже не свойственно фиксируемое наблюдением тождество. Их труднопостижимая природа как раз и состояла в том, что, в зависимости от точки зрения наблюдателя, они являлись то как волна, то как частица, – но ни в коем случае не как то и другое вместе. Закон зависимого от наблюдения «превращения из одного в другое» был, таким образом, главным движением самой становящейся Вселенной. Тем более, что этот процесс – что Гейзенберг и его соратники тоже полагали доказанным – следовал не строго детерминистским, но статистическим законам. Значит, не только в основе общественного, но и в основе физического бытия властвовали непреложная амбивалентность и неопределенность.

Вот эту онтологическую неясность во всех вещах Беньяминовы «фигуры мысли» и пытались передать средствами максимально точного и глубоко проникающего во внутренние структуры описания окружающего товарного мира. Его обращение к конкретной повседневной вещи как к исходной точке рефлексии, таким образом, равнозначно философскому обращению к материализму, однако – не диалектическому в смысле Маркса или Ленина. Ведь для Беньямина речь идет определенно не о том, чтобы выявить зримое опосредование нащупанных в объекте противоречий. Наоборот. На кону стоит как раз осознание его невозможности.