Паскаль Брюкнер - Недолговечная вечность: философия долголетия

В этом отношении можно выделить разные типы с точки зрения пунктуальности как в повседневной жизни, так и в историческом плане: параноик без лишних церемоний приходит заранее, чтобы убедиться, что другие его ждут, и, по возможности, застать их врасплох, придя хоть на минуту, но раньше. В этом смысле нет ничего хуже будильника, который звонит прежде времени и мучает вас пронзительными трелями, тогда как вы пытаетесь урвать еще хоть несколько минут сна, и хуже зануды, который притаскивается за десять минут до условленной встречи и безмерно гордится своей невыносимой точностью. Самовлюбленный человек опаздывает из принципа, ему нравится заставлять ждать себя, нравится, когда он желанен, пусть и с риском привести свое окружение в состояние гнева или отчаяния. Он откладывает и переносит встречи, желая проверить силу привязанности к себе, в особенности если речь идет о чем- то важном, когда другой считает минуты, — например, о любовном свидании. Он заставляет вас томиться из-за своей капризной нерешительности. Прокрастинация возведена у него в ранг этики. Два этих способа — предельный педантизм или предельная небрежность — позволяют сопротивляться деспотизму неумолимого времени. Только обычный невротик подчиняется культу точности и приходит вовремя, всегда глупейшим образом вовремя, — удивляясь, почему это вызывает удивление у других, и не видя нужды посматривать на часы.

В Европе пунктуальность — недавнее изобретение, оно возникло в XVI веке в Женеве, на родине кальвинизма, параллельно с усовершенствованием часового механизма и инструментов измерения времени. Можно говорить об антропологии и географии пунктуальности: во многих местах, особенно на юге европейского континента, существует определенная растяжимость расписания, допускающая даже четвертьчасовое опоздание. Следовательно, быть точным — означает почти что незнание правил хорошего тона или непонимание культурных особенностей. Говорят, на вокзале Орсэ в конце XIX века отправление поездов на несколько минут задерживалось, чтобы оставить шанс опаздывающим пассажирам. Какое чуткое отношение! Если юность обычно досадует на расписания — ведь впереди у нее куча времени, — то многие пенсионеры продолжают вставать на заре, как если бы им нужно было идти на работу, а потом слоняются, не находя себе места, в поисках какого- либо занятия, с нетерпением ожидая времени обеда, который придаст хоть какой-то смысл их существованию. На них продолжает давить бремя обязательного труда, но теперь оно лишено содержания. Жить, подчиняясь тирании стрелок на часах, — подобно белому Кролику из «Алисы в Стране чудес», который то и дело достает из жилетного кармана часы и проверяет время, вместо того чтобы любоваться окружающим миром, — означает обречь себя на вечное «я опаздываю, как же я опаздываю»: ведь секундная стрелка все вращается и вращается, и мы бежим изо всех сил, чтобы поспеть. Точное время никогда не бывает абсолютно точным, с каждой секундой оно утекает у нас между пальцев.

А что по поводу исторической пунктуальности? Нужно ли быть в авангарде эпохи, идти с ней в ногу или сознательно тащиться за ней на буксире? А может быть, совмещать все три точки зрения? Не так уж плохо порой запаздывать, не гнаться за своим веком, своим поколением, быть младшим в многочисленном семействе (еще Гельмут Коль говорил о «благодати позднего рождения» [5]): позже других сдавать экзамены, создавать семью и заводить детей гораздо позже принятого возраста, — короче говоря, переживать все позже других, слывя эдаким анахронизмом. Таким образом вы получаете в дар долгую череду новых лет — прекрасное будущее, которое у многих уже позади; но это будущее станет для вас другим именно благодаря тому, что вам предстоит пережить его последним. Иногда стоит пропустить встречу с историей, чтобы опередить ее. Это преимущество выжившего ; можно привести пример французского философа Алена Бадью, последнего из поколения структуралистов, только к 70 годам добившегося некоторой известности, через много лет после смерти великих мыслителей своей эпохи: Барта, Фуко, Делёза, Лиотара, Дерриды и Бурдьё. Оставшись один, он может повторять их мысли, высказывать свои суждения о них, отпускать им грехи. Живой берет власть над мертвыми и представляется их обобщением, хотя он не более чем дальний отросток на древе их мышления.

Каждая жизнь вырастает за счет отбрасывания или исключения других замыслов. Или, лучше сказать, она процветает за счет преступления, которое совершается против других возможных жизней, убитых и не получивших шанса развиться. Каждое событие является роковым: оно вычеркивает все те, что могли бы быть на его месте. И поэтому на склоне лет существует большое искушение попытаться наверстать упущенное, вернуться к оставленным возможностям, чтобы вдохнуть в них жизнь и дать им новый толчок. Даже если мы знаем, что есть другое вероятное развитие событий, что есть еще время сделать новую ставку, — остается фактом, что уже произошедшее создает препятствия для того, что еще могло бы случиться. Хотим мы того или нет, но мы продолжаем быть заложниками наших поступков. А для тех, кому не повезло воспользоваться вторым, третим или четвертым шансом, наступает время, когда возможности в их жизни оскудевают. Все меньше рук протягивается им навстречу, дни больше не наполнены событиями, и жизненный путь не манит загадочными поворотами: отныне он четко обозначен, уныло и безнадежно ровен. Именно так исчезают из поля зрения отдельные знаменитости, о которых внезапно перестаешь что-либо слышать, и их имя всплывает только в день их смерти, когда все о них давно забыли. Чем больше проходит времени, тем реже мы размышляем о других возможных путях, даже если в какие-то особые моменты нам кажется, что внутри нас скрывается гораздо больше возможностей, чем мы когда-либо могли подозревать. И тогда нас обуревает желание избавиться от давления нашего «я», от тяжкого груза прошлого, до самого конца мы хотим надеяться на спасительный случай, от которого «каждый вправе ожидать открытия смысла собственной жизни» (Андре Бретон).

Круг наших покойников

После пятидесяти мы удивляемся, как можно оставаться бодрыми и веселыми, когда столько людей уже приказали долго жить. На похоронах мы бываем так же часто, как на свадьбах и крестинах. Мы живем бок о бок не только с живыми, но и с мертвыми, охотно призывая их в свидетели нашей жизни, — так же как однажды они призовут нас к себе. Мы просматриваем разделы некрологов со смешанным чувством, спрашивая себя порой, не пришло ли в голову какому-нибудь шутнику ненароком поместить туда и наше имя. Вот еще один знакомый: все-таки он был слишком молод, чтобы умирать. Страдал ли он? Какими были его последние слова? Что он решил перед смертью насчет собственных похорон? Выбрал ли он религиозный или гражданский обряд? Какую музыку он хотел для прощания, согласился ли он на кремацию или предание земле? Признаком исчезновения коллективных ритуалов служит то, что теперь каждый сам, по собственному вкусу планирует свои похороны.