Паскаль Брюкнер - Недолговечная вечность: философия долголетия

Текст об этих приключениях Одиссея может читаться как минимум двояко: Одиссей, несмотря на влечение к Калипсо, ясно выражает свое предпочтение смертного, а значит, конечного существования. Что же до Калипсо, то, привязавшись к Одиссею, она уже не может скрыть факта, что она, бессмертная, потеряла голову от любви к смертному, к скоротечной жизни. То, о чем говорит нам Гомер, поражает своей глубиной: боги, удел которых — жить вечно, боги незримые и вездесущие, оказывается, завидуют смертному человеческому уделу. И разве сам Иисус Христос, придя смертным человеком на землю, не проявил свою любовь к Боговоплощению, удостоверяя величие вечности во времени, но также удостоверяя и значение времени для Предвечного. Слезы, которые Он пролил на Кресте, — это человеческие слезы. Отвечая влекомым «летучим воображением» умам, вопрошающим: «Что делал Бог до того, как сотворил небо и землю?», блаженный Августин замечает, что вопрос этот не имеет смысла, поскольку как мог Господь, «творец всех веков и времен», что-то делать до творения, если само время еще не было сотворено? А там, где нет времени, нет никакого «до» и «прежде» [7]. И все-таки вопрос этот не бессмыслен. По установленной форме наш мир — в том виде, в каком мы его знаем, — был создан Всемогущим, чтобы вечность представлялась для нас желанной. А что, если все было наоборот? Если Господь придумал наш мир потому, что устал от своего положения? Разве он не любит безмерно свое творение, даже если и побуждает своих созданий приложить все усилия, чтобы попасть к нему в рай? А что, если его всемогущество было его слабостью, если долгом людей было помочь ему умереть? Именно недолговечность человеческой жизни и есть подлинное чудо, а вовсе не фантасмагорические построения разных религий, сулящие нам блаженство, иначе говоря — состояние, с нашей точки зрения, вечного оцепенения. Услады Рая не так сладки, как мимолетная человеческая жизнь. Если и существует вечность, она здесь и сейчас — там, где мы живем.

Какая удача — когда-нибудь умереть!

В истории идей, как правило, различают три формы бессмертия: бессмертие народа у евреев, бессмертие полиса у древних греков, бессмертие человека в христианстве [8]. Именно за последнюю форму бессмертия цепляется наша эпоха, хотя она предпочитает бессмертие без Бога и без общего примирения — просто как бесконечное существование. Точнее выражаясь, скорее речь идет о сверхдолголетии, поскольку даже тысячелетний старик когда-нибудь должен умереть. В Средние века смерть не была концом жизни, она просто обозначала переход к Творцу: ужас предстать перед Господом, быть обреченным на вечную кару за свои грехи, должно быть, заслонял собой страх покинуть эту землю. Кончина представлялась переходом сквозь тесные врата спасения или проклятия: люди теряли жалкие земные блага и питали надежду обрести другие, более значимые, и навсегда. Смертельный страх утихал перед перспективой получить воздаяние.

Идея вечности, как и ее новое осмысление христианством, поразительна тем, что каждому из нас, будь он самым ничтожным, отводится место под солнцем. Моя жалкая личность продолжит существование за пределами земной жизни — это ошеломительное заявление. Простым фактом моего появления на свет мне дарована милость бесконечной, по всей вероятности, жизни, если только я пройду «тест» на Страшном суде. Правда, ужас этого испытания приглушается длительным пребыванием в чистилище — своего рода зале ожидания Спасения, где души умерших терпеливо ждут, пока решается их участь. Другая гениальная находка: Христос умер на вершине славы, в 33 года. Сгорбленный и седовласый 80-летний Иисус производил бы дурное впечатление. Как Бог Отец в виде величавого и грозного старика, так и распятие его Сына в самом расцвете сил — это грандиозный сюжетный ход. Евангелия дали религиозное обоснование мифу о вечной юности. Вот парадокс христианства: чтобы обрести вечную жизнь, тебе нужно сначала умереть . Тогда Бог взвесит на весах души, заступники обратятся с защитительной речью, верховный Судья вынесет свой приговор. Разум дан людям для возможности искупления своей вины в случае ошибки. Смерть — очищение, позволяющее отделить существенное от второстепенного. Мой приход на землю больше не простая случайность: контингентное рождение навсегда делает меня частью большой семьи тех, кому, вероятно, суждено воскреснуть. Пребывание на земле — это долгое странствие от падения к искуплению.

Что же касается бессмертия вне религии, на сегодня лишь гипотетического, то вовсе не обязательно оно будет таким уж радостным. Иные обещания бессмертия скорее похожи на проклятия. В «Путешествиях Гулливера» Джонатана Свифта герой узнает о бессмертном народе струльдбругов : его представители одиноки и несчастны, поскольку, начиная с определенного возраста (с 80 лет), они лишаются гражданских прав и обречены прозябать, перебиваясь скудным ежедневным пайком. Чешский композитор Леош Яначек сочиняет в 1925 году оперу под названием «Средство Макропулоса» по мотивам пьесы Карела Чапека. Сюжет оперы такой: певица Эмилия родилась в XVI веке, она дочь алхимика Макропулоса, который испытал на ней созданный им эликсир жизни. Три века спустя она по-прежнему свежа и желанна, с неизменно звучным голосом, но она устала от невозможности состариться и умереть. Всех окружающих она доводит до изнеможения своим долголетием и пренебрежительным отношением к жизни. Ее дети и друзья, которых она давно пережила, стали ей безразличны, «среди вещей и теней» у нее не осталось привязанностей. «Вы все умрете, вам повезло», — говорит она тем, кто ее окружает. «Господи, отвори мне врата ночи, я хочу уйти, хочу исчезнуть» [9]. Жизнь без смерти на горизонте превращается в бесконечный кошмар, из всех форм тоски худшая одолевает тех, кому не суждено умереть. Они приговорены к ней навечно.

«Любуйтесь только тем, что видите лишь раз»? [10]

Во время беседы с одним юным поэтом — это был, вероятно, Райнер Мария Рильке — на фоне цветущего горного пейзажа Зигмунд Фрейд размышляет о смене времен года. Поэт не испытывает ни малейшей радости при мысли, что вся эта красота обречена на исчезновение и что зимой ее не станет. То, чем он хотел бы восхищаться, кажется ему испорченным бренностью, временным характером своего существования. Фрейд замечает ему, что главная ценность вещей состоит как раз в их скоротечности, что красота и совершенство ценны именно тем, что недолговечны. «Если бы существовал цветок, который цветет одну-единственную ночь, то от этого он не стал бы для нас менее великолепным» [11]. «Даже если придет время, — пишет он далее, — когда картины и статуи, которыми мы сегодня восхищаемся, разрушатся, или следующий за нами человеческий род перестанет понимать произведения наших поэтов и мыслителей, или даже наступит геологическая эпоха, в которой все живое на земле окаменеет, это отнюдь не умалит ценность всего прекрасного и совершенного». Античные мыслители, среди которых был и Марк Аврелий, предчувствовали: величайшие цивилизации погрузятся в забвение, погребенные под слоем праха. Все исчезнет, все канет в небытие — языки, люди, империи. Это цена, которую нужно заплатить за свое появление в истории человечества.