Паскаль Брюкнер - Недолговечная вечность: философия долголетия

Что же до жадного любопытства, с которым некоторые люди справляются о ваших недугах, предлагая помощь, то оно подозрительно. Они любят вас больными, ибо ненавидели вас здоровыми; они чувствуют себя не так одиноко, если видят вас поверженными. Ваши страдания доставляют им радость, они облегчают их собственные муки. Заболеть в XXI веке — это одновременно и радоваться неслыханным успехам медицины, значительному прогрессу, который будет продолжаться и дальше благодаря использованию искусственного интеллекта и иммунотерапии, и вместе с тем бояться, что, немотря на успехи, медицина не сможет нас спасти. В давние времена, когда медицина еще считалась чем-то вроде колдовства или магии, Монтень возражал против медиков, которые намеренно «подтачивают здоровье» людей, чтобы использовать свое влияние, предписывая им все возможные виды мазей, притираний и диет, так что пациенты оказываются полностью в их власти. Он полагался на добродетельные обычаи и нравы, чтобы оставаться в хорошей форме и не иметь нужды прибегать за помощью к сословию Диафуарусов . Для наших современников нет ничего ужаснее, чем достигнуть пределов развития науки. Когда какой-нибудь профессор, светило медицины, признается, что больше ничего не в силах сделать для нас или наших близких, мы чувствуем, как под ногами разверзается пропасть. Современный век не терпит поражения: он видит в нем лень, отсутствие желания действовать, крайнюю степень неприличия. Как и Монтень, мы знаем, что сами в ответе за собственное здоровье. Вне зависимости от капризов судьбы или от генов, доставшихся нам в наследство, каждый из нас является своим собственным врачом, своим освободителем или своим могильщиком. И что может быть хуже для суеверного сознания, чем видеть, как твой лечащий врач умирает раньше тебя? В этом случае как будто меняется шкала приоритетов: тот, кто, казалось, должен был зорко следить за вами, не обнаружил болезни у себя самого. Теперь его словам нет веры — ведь предполагалось, что он будет оставаться у вашего изголовья до конца, а он, по сути, вас предал. И это не считая тех врачей- специалистов, которые умудряются подавать дурной пример: курящий пульмонолог, по кусочкам с кашлем выплевывающий свои легкие, тучный диетолог, дерматолог — весь в ожогах от солнца или лор, глухой как пень. Если на глазах у врачей угасают многие их пациенты, то есть и пациенты, способные уморить целый полк врачей: вспомним хотя бы влюбленного девяностолетнего старика из романа Габриэля Гарсиа Маркеса, что хоронит одного за другим целую семью врачей, начиная с деда и заканчивая внуком, пережив все их диагнозы и оставшись бодрым как огурчик [1]. Какой врач предпочтительнее для нас? Тот, кто объявляет нам, что у нас ничего нет, что речь всего лишь о ложной тревоге. Мы выходим из его кабинета с облегчением, которое длится ровно до тех пор, пока тоненький голосок внутри нас не высказывает коварного предположения, что врач, может быть, ошибся, и не будет ли благоразумнее проконсультироваться у кого-то еще, чтобы подтвердить первоначальное мнение? Того, кто привык терзать себя, тревога не отпускает никогда: она добавляет красок в его будни, она становится ему необходимой, чтобы придавать значимость его жизни.

В конечном счете существует неоспоримая радость выхода из болезни — это, как сказал бы Спиноза, радость от понимания, что разрушено нечто ненавистное; радость от возможности говорить об опасности, зная, что она уже миновала. На свете нет ничего, что восхищало бы нас сильнее, чем человек, чудом выживший в катастрофе, уцелевший после схода снежной лавины или землетрясения; чем калека, снова начавший ходить, или почти умирающий пациент, который внезапно вышел из комы, — все эти люди своим примером бросают вызов науке, особенно когда она их приговорила. Их чудесное спасение помогает нам переносить наше собственное состояние, и в самом мрачном настроении мы видим перед собой лучик безрассудной надежды. Это удивительное ощущение — пройти по краю пропасти и остаться в живых. Снова обрести власть над руками и ногами, над всем своим телом, чувствовать, как просыпаются силы, встать со смертного одра, избежать унизительной зависимости от других людей — вот восхитительный момент, когда мы вновь погружаемся в наше привычное здоровое состояние. Мы возвращаемся к нему в полном удивлении, что мы живы, и говорим себе: я сильнее, чем я думал. Если мне удалось справиться с этим, я смогу выдержать и другие сражения, найти в себе новые ресурсы. Единственный смысл болезни — побороть ее , даже если со временем она неразрывно сплетается с нашей жизнью. Мы не подпускаем ее к себе, пусть и догадываемся о безысходности нашей битвы. Боль ничему нас не учит, не делает нас лучше. Мы лечимся, не надеясь на выздоровление, только чтобы оттянуть неизбежное. Призрак близящегося конца добавляет сияния свету каждого нового дня.

В этом смысле можно говорить о трагическом оптимизме , рождающемся из нашего диалога с жизнью, когда в результате долгой борьбы она возвращает нам то доверие к ней, которое мы несем в себе изначально. Мы встречаем бич болезни с решительностью и простотой, вознамерившись не склонять перед ней колен. Наш современник — это больной, который страдает, но восстает против своего страдания. Его хрупкость служит ему козырем в том беспокойно-деятельном сообществе, что объединяет его с другими пациентами. То, что отличает людей между собой в любом возрасте, — так это энергия, которую они проявляют и которая несет их по жизни. Один кажется железным и несгибаемым, как дуб, но его сокрушает сущий пустяк, другого все уже давно похоронили, но он умудряется выстоять, не раз побывав в шаге от смерти, и наперекор всему упорствует в своем желании жить.

Слабое утешение

В восьмой книге «Замогильных записок» Шатобриан рассказывает, как после возвращения из Северной Америки в 1792 году он едва не стал жертвой морской бури при переходе между Англией и Францией. «Я не испытывал никакого волнения во время этого полукораблекрушения и не чувствовал ни малейшей радости оттого, что спасся. Лучше уйти из жизни, пока молод, чем дожидаться, когда тебя прогонит прочь время». Вот поистине рассуждения бахвала, уверенного, что впереди у него вечность. Отвращение к жизни, испытываемое в 20 лет, кажется капризом избалованного мальчишки. Насколько более глубоким выглядит замечание Жана Полана: «Я надеюсь жить до самой смерти», — напоминающее шутку советских диссидентов: «Партия говорит, что после смерти жизни нет и религия — это опиум для народа. А разве до смерти жизнь есть?» По этому поводу отметим, что исламские террористы не верят в жизнь до смерти: это биофобы , боящиеся жизни. Их страшит жизнь как таковая — непредвиденная и непредсказуемая. Они хотят расстаться с ней как можно раньше, убив максимальное число невинных людей, с тем чтобы принести с собой хороший урожай трупов своему кровожадному богу. Они подрывают себя для того, чтобы освободиться от неуверенности, другими словами — от своей свободы.