Паскаль Брюкнер - Недолговечная вечность: философия долголетия

Сталкиваясь с безобразным явлением смерти, философия, имеющая столь же богатый запас болеутоляющих средств, что и религия, изобрела множество разных уловок, и среди них — жанр утешения, родившийся в Античности и явивший миру подлинные литературные шедевры [2]. О чем в них идет речь? О том, что готовиться к встрече с бедой нужно заранее — чтобы, когда она тебя постигнет, суметь лучше с ней справиться. Нужно воображать себе в качестве духовного упражнения по приготовлению, заблаговременному обдумыванию — praemeditatio — все возможные источники страданий и трудностей, чтобы не оказаться застигнутым врасплох, когда они появятся в твоей жизни [3]. Следует подготовить себя к реальному несчастью посредством несчастья мнимого и воспрепятствовать страху смерти, болезни, нищеты с помощью их имитации, которая позволит лучше побороть свои страхи. Например, спать на жесткой постели, питаться черным хлебом и водой, носить одежду из грубой материи, время от времени притворяться настоящим бедняком, чтобы привыкнуть не бояться потери своего состояния. «Приучай себя ко всему, что тебя страшит», — скажет Марк Аврелий («Наедине с собой»). Нужно представлять себе самое худшее, чтобы встретить его, не моргнув глазом, когда оно придет на самом деле. Сенека приводит пример римского генерала Пакувия, завоевателя Сирии, который ежевечерне, после обильных возлияний и поминального ужина, устраивал вынос собственного тела — так, как если бы ночью ему предстояло умереть. Пакувий изображал свою кончину под аплодисменты пирующих, и этот спектакль был для него предлогом для бесконечных оргий. «Мы же то, что он делал от нечистой совести, должны делать с чистой душой и, отправляясь ко сну, говорить весело и радостно: „Прожита жизнь, и пройден весь путь, что судьбой мне отмерен“. А если бог подарит нам и завтрашний день, примем его с радостью» [4].

Признаемся, что подобное предсмертное прощание может способствовать развитию непроходящей бессонницы. Мы заранее переживаем возможные грядущие бедствия, чтобы не быть застигнутыми врасплох, если они нас коснутся. Несмотря на всю нашу мудрость, мы удивляемся поразившей нас болезни, свалившимся на нашу голову несчастьям, даже смерти, хотя знаем, что она неизбежна. Стоицизм — это добровольный фатализм: нужно с радостью принимать самые жестокие испытания, как если бы они были в порядке вещей. «Не требуй, чтобы события совершались так, как тебе хочется, но принимай происходящее таким, каково оно есть, и будешь счастлив» [5] (Эпиктет). Сценарий худшего развития событий возникает в головах наиболее тревожных из нас еще и из суеверных соображений: они полагают, что самое отвратительное не случится, поскольку они его уже вообразили. Превентивная печаль — извращенная форма оптимизма. Во время жарких дебатов, происходивших во Франции в 2019 году, общественные активисты предложили, чтобы депутаты проходили практику обязательной бедности и таким образом в полной мере проникались положением, в котором живут изгои общества. Однако краткий опыт нищеты не только не способен пробудить наше сознание, но, наоборот, может заставить нас устремиться к достатку и возненавидеть бедность.

Что касается тренировки страдания или имитации потери, рекомендуемых античными мыслителями, то они никак не помогут нам перенести реальные горести, когда те обрушатся на нас. Не было случая, чтобы попытка представить себе грядущее несчастье во всех деталях уберегла нас от него. Наше отчаяние не становится меньше оттого, что мы к нему готовились. Когда приходит беда, мы всё так же поражены и возмущены ею.

Достоверность того, что мы однажды умрем, превращает нашу жизнь в трагедию и страсть: недолговечность всего сущего разжигает желание взять от жизни всё, вгрызться в нее зубами. «Ребенок, чуть родившись на свет, уже достаточно стар, чтобы умереть» — гласит немецкая пословица; но современная эпоха заявляет, что все наоборот: мы всегда будем слишком молоды, чтобы уходить из жизни, ведь медицина и другие науки отсрочили наступление конца, и это просто возмутительно — умирать, неважно, в каком возрасте. Еще в 1886 году Лев Толстой в повести «Смерть Ивана Ильича» показал, до какой степени смерть в современном ему обществе стала восприниматься как неприятная, отчасти даже неприличная помеха [6]. В свою очередь, Зигмунд Фрейд отмечал в 1915 году, в разгар Первой мировой войны, что общество больше не желает мириться с естественным характером смерти, низводя ее до уровня случайного события, вызванного болезнью или инфекцией. Смерть перестала быть нормальным явлением, и уже давно [7]. Могло бы случиться и по-другому, мы могли бы побарахтаться еще годик-другой — и вот это самое невыносимое. Хуже, чем смерть, может оказаться физическая и ментальная несостоятельность старика, годами влачащего растительное существование в хосписе. Болезнь, которая отнимает способность распоряжаться собой, вычеркивает человека из общества других людей и превращает его в бессмысленный, пускающий слюни овощ, гораздо страшнее смерти. Такая болезнь по праву приводит нас в ужас. Когда-то страх смерти грозил не слишком добродетельным верующим перспективой вечного наказания в геенне огненной. Кошмар сегодняшнего дня — бесконечное прозябание на больничной койке слабым беспомощным стариком, полностью зависящим от милости других людей.

Еще только минуту, господин палач

Смерть не является злом, писал блаженный Августин, когда ей предшествовала добрая жизнь; она ведет к вратам Рая, другими словами — к освобождению от всякого зла [8]. Однако этот аргумент не убедителен для неверующего и не может смягчить конечный удар. Разве не происходит все наоборот? Когда жизнь становится — как она стала для нас — высшей ценностью, подчинившей себе все прочие, смерть и вызванные ею страдания кажутся нестерпимыми. Так ли уж верно, что умирать легче, когда мы довольно пожили и «пресытились нашими днями»? Кто решает, что мы довольно пожили и этого хватит? Еще одна духоподъемная мораль: чтобы победить смерть, нужно отстраниться от нее, сохранять дистанцию «Я — Другой» (Эммануэль Левинас). Красивая фраза, но не особенно действенная в том случае, когда «другой», который умирает, — тот, кого мы любим. Или вот: «Не все ли равно, что мы умрем, ведь мы жили по-настоящему и избежали „смерти при жизни“ — пустого жалкого существования» [9]. Конечно, ужасно вести жалкое существование и упустить что-то важное, но и ощущение полноты прожитой жизни не делает наступление последнего часа менее жестоким. К смерти испытывает отвращение любой человек — даже тот, кому не выпала участь летать высоко. Некоторые считают, что смерть не относится к событиям нашей жизни. Эпикур, например, говорит, что «смерть не имеет к нам никакого отношения; когда мы есть, смерти еще нет, а когда смерть наступает, нас уже нет» [10]. Боссюэ возражает ему в своей возвышенной проповеди, что смерть повсюду — в воздухе, которым мы дышим, в пище, которую мы поглощаем, в «самих лекарствах, которые мы принимаем, пытаясь от нее защититься», — потому что она находится в самом источнике жизни [11].