Вольфрам Айленбергер - Время магов великое десятилетие философии 1919–1929 (без фотографий)

Беньямин связал Лацис с Кракауэром, что одобрено и партийной верхушкой. Вскоре она выступит во Франкфурте на тему русского кино. Но сначала — в Берлине, о современной советской драматургии:

Я предложила повторить лекцию в большом зале для безработных.

Огромный зал был полон. Безработные внимательно слушали. Но посреди лекции мне помешали. Напротив подиума, у входа, послышались крики:

«Долой красную московскую агитаторшу!» Распорядители бросились навстречу пришельцам — штурмовикам. Возникла драка — лязгнули кастеты. Как из-под земли рядом со мной выросли парни из Ротфронта. Закричали: «Товарищ, не бойся — но тебе надо немедля уйти!» Бехер схватил меня за плечо и стянул с трибуны. Повел вверх-вниз по лестницам, через двор, через переулок и опять через двор. Мы выбрались на угол какой-то улицы и зашли в пивную. Сели за столик, Бехер заказал сосиски и пиво. Сказал, что так часто бывает. Туда, где происходят коммунистические мероприятия, сразу же заявляются штурмовики. Но Ротфронт дает им в морду (289).

В общем-то, это не мир Беньямина. А главное — не его стиль. Но «в целом», как пишет Лацис дальше в своих воспоминаниях, Беньямин стал теперь сосредоточеннее, сильнее в практике, связан с почвой. … В это время он чаще встречался с Брехтом. И почти всё время сопровождал меня на публичные мероприятия Союза пролетарских писателей в рабочих цехах.

Любовь поистине творит чудеса и прорывы. Во всяком случае, на несколько мгновений или месяцев. Что говорить, иврит так не освоишь. А ведь деньги, которых к середине мая заметно поубавилось, были предоставлены именно для этого.

Между тем 22 мая 1929 года Беньямин с гордостью сообщает Шолему, что выводит «свои первые еврейские буквы». Он действительно берет уроки и, собравшись с духом, — после получения чека прошло больше полугода — наконец-то лично благодарит д-ра Магнеса. Однако уроки продолжаются всего две недели. С трудом найденный учитель уезжает. У него тяжело заболела мать. Что Беньямин может тут возразить? Подобные ситуации ему хорошо знакомы.

Он снова отброшен назад, на Дельбрюкштрассе. И 6 июня 1929 года пишет уже всерьез готовому потерять терпение Шолему:

Увы, мне совершенно нечего возразить на твои упреки; они абсолютно обоснованны, и в этом деле я обнаруживаю патологическое промедление, которое вообще иной раз замечаю за собой. Мой приезд осенью зависит только от моего материального положения. Больше ничто ему не препятствует (290).

Жители Берлина у отделения банка в начале экономического кризиса. 1929

Стипендия пропала. Стало быть, материальное положение вернулось в нормальное затруднительное состояние. Этой весной Беньямину удается победить свое «патологическое промедление» лишь в одном. Осенью Асе «приказано» вернуться в Москву. Только замужество позволило бы ей остаться в Берлине. Неясно, обсуждал ли он с Асей этот вопрос —и говорил ли ей об этом вообще, — но в конце весны 1929 года Беньямин начинает бракоразводный процесс с Дорой. Основание: противное браку поведение.

Уже в августе он, на сей раз со всеми пожитками, окончательно съезжает с Дельбрюкштрассе. Пакует библиотеку в ящики и временно поселяется у своего близкого друга и коллеги-переводчика Франца Хесселя. Тем временем настала середина осени. Если бы он выполнил свои обещания, по меньшей мере уже восемь месяцев находился бы в Иерусалиме. Пора писать очередное письмо Шолему:

Не знаю, писал ли я тебе, что уже примерно год в Германии находится моя подруга, госпожа Лацис [!]. Она собиралась вскоре вернуться в Москву, но позавчера у нее, по всей видимости, случился острый приступ энцефалита, а вчера, поскольку ее состояние еще позволяло, я посадил ее на поезд во Франкфурт, где ее ожидает Гольдштейн, которого она знает и который уже лечил ее. Я тоже … вскоре поеду туда. … В последнее время я необычайно много работал, только не над древнееврейским… (291) Невролог Курт Гольдштейн, кстати, один из ближайших друзей Эрнста Кассирера. Но это уже не очень интересно. У Беньямина сейчас другие заботы. И по-прежнему прожекты. Осенью 1929-го он курсирует между Берлином и Франкфуртом. Вместе с Теодором Визенгрундом Адорно, с чьей женой Гретой Карплус, Максом Хоркхаймером и Асей Лацис они неоднократно встречаются в доме отдыха на курорте Кёнигштайн. Там Беньямин читает группе готовые фрагменты работы о пассажах. Ныне считается, что на этих встречах по выходным в Кёнигштайне была задумана так называемая Франкфуртская школа, которая в течение почти пятидесяти послевоенных лет будет задавать тон в немецкой интеллектуальной жизни.

ТУРИСТ

В коротких фланелевых брюках, тяжелых крестьянских башмаках и с рюкзаком за спиной, этот моложавый мужчина сразу выделяется в толпе участников конференции. Вероятно, студент, заплутавший на тропах Робин Гуда в Ноттингеме и не знающий, что это общежитие выделено только для докладчиков. «Боюсь, здесь встреча философов», —пытается одной фразой объяснить ситуацию Джон Мэббот, профессор из Оксфорда. На что незнакомец отвечает: «Я тоже» (292).

До последней секунды Витгенштейн боролся с собой, надо ли ему в самом деле ехать на этот ежегодный конгресс Aristotelian Society [67] —важнейшего объединения профессиональных британских философов.

На заявленную им тему («Несколько заметок о логической форме») он, так или иначе, выступать не будет. Для этого выступления он, правда, написал научную работу, первую в своей жизни, однако связанные с этой темой вопросы в ходе долгих ночных разговоров с Фрэнком Рамсеем потеряли последнюю ясность. Лучше свободно поразмыслить о «Понятии бесконечности в математике» и посмотреть, что тут откроется. Впрочем, автор «Трактата» совершенно не надеется, что на этом конгрессе, да, именно на нем, кто-либо из участников хотя бы попробует понять его.

«Подозреваю, что им ни скажи, всё или канет в пустоту, или пробудит фантазматические проблемы в их головах» (293).

Так он всего несколькими днями ранее — и в давно уже привычном для всех тоне — писал вновь обретенному другу Бертрану Расселу, в то время — вполне официальному руководителю его диссертации.

И настоятельно просил его приехать. Как выяснилось на месте — тщетно.

ВНЕ ШКОЛ

Доклад, прочитанный Витгенштейном 14 июля 1929 года, останется единственным публичным выступлением за всю его академическую карьеру, а сам текст — единственной «научной публикацией» в его жизни. В точности как Хайдеггер, он ни во что не ставит подобные конференции и доклады. Ни в мышлении, ни в политике он не желает иметь отношения ни к манифестам, ни к самозваным движениям, а тем более к школам.

В Вене под руководством Фридриха Вайсмана как раз готовятся выпустить в честь Морица Шлика юбилейный сборник под названием «Научное восприятие мира. Венский кружок». Витгенштейн тоже мог бы что-нибудь для него написать. Вайсман осторожно спрашивает. Неудачная идея: Именно потому, что Шлик человек незаурядный, он заслуживает того, чтобы люди с «добрыми намерениями» остерегались выставлять на посмешище своей высокопарной болтовней его самого и представляемую им Венскую школу. Если я говорю «высокопарная болтовня», то имею в виду все виды самодовольного позерства. «Отказ от метафизики»! Будто это нечто новое. То, что делает Венская школа, она должна показать, а не сказать. … Произведение должно хвалить мастера (294).